| А.В. Колосов, Московский педагогический государственный университет Визуальное измерение жизни человека настолько естественно, что до последнего времени не проблематизировалось в качестве темы для социологических и политических исследований. Действительно, действия людей в большинстве случаев визуальны атрибутировано, носят визуальный характер, рассчитаны на визуальное восприятие. Политические действия и события – не исключение, хотя и не всегда визуальный аспект политического действия является значимым атрибутом политической коммуникации: довольно часто устного распоряжения руководителя бывает совершенно достаточно для подчиненного. Тем не менее, властные коммуникации отнюдь не пренебрегают визуальным измерением, а даже делают его довлеющим всем остальным средствам контроля над подвластными: либо в режиме тотального визуального наблюдения (Паноптикон М. Фуко), либо управляя наблюдательной способностью подвластных (Синоптикон З. Баумана). Разумеется, властный дискурс в пределе стремится использовать весь спектр чувств человека или, как говорят антропологи, «сенсорный дом» (sensory home) (см.: [11]) с единственной целью – мобилизовать или парализовать волю к действию. Сенсорный дом – это воспринимаемое всеми органами чувств (осязание, обоняние, вкус, слух и зрение) окружающее местонахождение субъекта пространство. А контроль над ближайшим окружением человека посредством программирования исходящих от него возмущений в направлении объектов власти, чувствующих тел – базовая властная стратегия, равным образом характерная для субъектов власти разных исторических периодов. Так, не имея возможности постоянного контроля за вниманием людей в их приватном пространстве (например, в домашней обстановке), властные субъекты были вынуждены и всячески стремились контролировать внимание в пространствах публичных, обустраивая их материально-визуально (архитектура, одежда знати, произведения искусства), аудиально (возглашения, трубы, барабаны, колокола), одорально (воскурения благовоний) и темпорально – более или менее регулярно востребуя массового телесного присутствия в собраниях – либо принудительно (военные сборы, суд), либо добровольно (театр, карнавал, пиршество). [c. 81] И если в начале исторического пути для контроля над чувствами в основном использовались жесткие механизмы непосредственного или опосредованного физического принуждения, то современная техническая цивилизация может позволить себе более мягкие, не принудительные, а скорее – соблазняющие методы управления вниманием и чувствами человека, становящиеся все более значимыми элементами политической системы. Среди них выделяются современные аудиовизуальные, экранные * технологии, которые, одновременно апеллируя к двум важнейшим органам чувств, позволяют создать управляемый механизм комплексного воздействия на чувственный мир человека в его повседневных действиях. Эта способность без принуждения приковывать к себе внимание людей в их повседневных практиках и формирует властный потенциал экранных медиа. Властные интенции современнных аудиовизуальных медиа состоят, по мнению Ж. Бодрийяра, в том, что «…они предстают в качестве антипроводника, что они нетранзитивны, что они антикоммуникативны. …Самим своим существованием ТВ представляет социальный контроль над самим собой. Нет нужды и воображать его себе в качестве шпионящего глаза режима в частной жизни каждого гражданина; телевидение куда больше, чем все это: это уверенность в том, что люди больше не разговаривают между собой, что они окончательно изолированы – перед лицом слова, лишенного ответа» [9, p. 200, 228]. Современный человек все плотнее окружен мультимедийными средствами, буквально срастаясь с ними в гибридные человеко-технические комплексы, со специфическим набором действий и функций, не типичных для людей не-технической цивилизации: человек-с/перед-камерой, человек-за/с-компьютером, человек-с-мобильным телефоном, человек-за-рулем и т. д. (см.: [10, p. 107–123; 12, p. 107–125]) Разумеется, властная экспансия экранной культуры распространяется не только на приватную сферу домашнего окружения (телевизор, компьютер, плакат, иллюстрированный журнал), но и активно вторгается в публичные пространства городских агломераций в виде рекламных щитов и цифровых мониторов на улицах, в супермаркетах, на транспорте, а также в общественных точках одновременного пользования экраном (кинозал) или экранами (интернет-кафе). Кроме того, экранные медиа оккупируют телесно-приватное пространство человека, становясь карманными, носимыми, и потому доступными буквально в формате 24/7, т.е. 24 часа в сутки 7 дней в неделю (карманные персональные компьютеры, смартфоны, портативные DVD проигрыватели и мультимедийные HDD-накопители). Особый интерес для исследователей современной визуальной культуры представляет способ структурирования визуального потока в экранных медиа, его семантика, риторика и прагматика. И на этом направлении, осуществляя семиологическую дешифровку визуальных сообщений в СМИ, Р. Барт одним из первых в середине XX века заметил политические импликации визуальной образности, ее мощный мифосозидательный потенциал (подробнее см.: [1]). Другой выдающийся исследователь телевидения, Р. Вильямс, осуществил прорыв в изучении структуры телевизионных сообщений, отойдя от понятия последовательности телевизионных сообщений как программирования к [c. 82] понятию последовательности как потока: «То, что нам предлагают – это уже не программа, состоящая из дискретных единиц, с определенными вставками, но спланированный поток, в котором подлинная серия – это не опубликованная последовательность рубрик программы, но последовательность, трансформированная включением другой последовательности, которые вместе и составляют реальный поток современного вещания» (цит. по: [6, с. 234]). Интересны философские экспликации экранной образности Ж. Бодрийяра: «…Мир, запечатленный камерой, – уже не тот, каким он был прежде. Он меняется в тот самый момент, когда его фотографируют. Великая тайна – узнать, что такое мир, получивший право на свой образ. Это уже не естественный мир, а нечто другое – сверхъестественное, ирреальное. …Я думаю, что любое изображение – отчасти обманка. Игра видимостей и виденья. [Причем]… не обманка в чистом виде, но некая игра обманки и реальности. Не реальность, которая играет с симулякром, а симулякры, играющие сами с собой, – и поэтому отсылающие к чему-то иному» (цит. по: [5, с. 86–88]). Телевизионный поток и Интернет-контент насыщены визуальной риторикой и предлагают переизбыток эмоционально насыщенных визуальных образов и повествований, дифференцированных в соответствии с растущей фрагментацией интересов публики. Перенасыщенность графикой современных медиа требует от пользователей минимальных навыков дешифровки визуальных кодов в отличие, например, от кодов языковых. Навигация в визуально дифференцированном и структурированном информационном потоке осуществляется легче. Привлекательность графического дизайна становится значимым ресурсом в борьбе за внимание публики, а это означает рост профессиональной компетентности создателей визуальных медиа-ресурсов в знании о визуально-эстетических пристрастиях зрителей. Вместе с тем, избыточная, профессионально сделанная, навязываемая виртуальная образность опережает создание внутренних образов людей, вытесняет способность к самостоятельному их конструированию и оставляет лишь право на желание, поиск, выбор и эмоциональную реакцию. Визуальная доминанта виртуальной образности способствует мифологизации объектов презентации, причем это происходит не только в отношении товаров, как в рекламе, но и в отношении людей, культур и этносов. Так, например, впечатлившись профессионально эстетизированными, а подчас и артезированными репрезентациями туристических объектов в Интернете, человек рискует разочароваться в реальности. Симуляционный характер визуальных презентаций способствует замене реального публичного пространства (Агора) конструированными медиа-образами публичной политики в рамках пассивной теледемократии разобщенных, индивидуализированных агентов общества потребления. Особого рассмотрения заслуживает пиктографический язык визуальных сообщений. В компьютерной и Интернет-сетевой субкультурах как нигде царствует пиктограмма – опознавательный знак функции, кнопки, за которой скрывается то или иное решение или событие. В этой связи говорят о новом околдовывании мира, когда усложнение технологий вместе с упрощением их использования создают новое магическое пространство, жить в котором можно только при условии иррациональной веры в экспертное знание тех, кто разбирается. Политический успех визуальной коммуникации во многом определяется адекватностью визуальной информации характеру ее восприятия, «режиму» обращения с ней – режиму зрения современного человека. А логика и практика [c. 83] визуального повествования и чтения не остается неизменной с появлением новых технологий, она постепенно трансформируется от последовательной фабулы линейного нарратива языкового повествования – к фрагментарности и нелинейности восприятия визуальных знаков. Человек скользит взглядом по визуальному потоку и управляет впечатлениями посредством мыши или пульта. И видимость все чаще получает приоритет вместо контента: не кто и что говорит или пишет, а как при этом выглядит (идентификация сходства с модельными на данный момент медиа-образами), сохраняет ли «лицо» – достойную поведенческую рамку в сложных обстоятельствах и способен ли пробудить чувство эмпатического сопереживании – вот факторы, все чаще становящиеся основным фильтром навигации в визуальном потоке. Визуальная доминанта современных электронных глобальных медиа является производной не столько самих средств вещания, сколько определенного социального порядка (или беспорядка), подконтрольного, прежде всего глобальным бизнес-элитам. При этом следует рассматривать отношение между интенцией и воздействием, особенно архитектуру медиа как социального института, его планирование, а также основы других типов технократических институциональных форм (подробнее см.: [13]). Действительно, если мы посмотрим на визуальные презентации в Интернете или на телевидении политических или культурных событий, можно заметить существование некоторых рамочных условий, которые управляют способами изображения. Выбор объекта, времени и точки съемки, зуммирование, монтаж и выделение деталей отнюдь не произвольны. Возникновение этих условий обусловлено сетевыми структурами глобальных медиа, в узлах которых находятся наиболее влиятельные агенты мировой политики, которые и задают стандарты визуального освещения событий под нужным углом зрения. Вообще политический процесс сегодня изобилует яркими примерами использования политизированной визуально-образной риторики для мобилизации коллективной политической воли. Один из характерных примеров – так называемая «карикатурная» война Ирана с Западным миром по поводу публикации карикатур с изображением пророка Мухаммеда в одной из датских газет. Как известно, в Иране вспыхнули массовые акции протеста и выступления с инициативой ответных визуальных действий – публикации карикатур на холокост. В этой связи примечательно отражение данного скандала в массовом сознании россиян. Так, согласно опросам, проведенным фондом «Общественное мнение» (ФОМ) в начале 2006 года, об этих публикациях осведомлены 71% россиян; практически столько же (69%) имеют представление о бурной реакции мусульманского мира, последовавшей за публикациями карикатур. О своем осуждении карикатур с изображениями пророка заявили 63% опрошенных, и лишь 13% респондентов не видят в этих публикациях ничего предосудительного [8]. По мнению 38% опрошенных, развернувшиеся события будут иметь серьезные последствия для отношений между мусульманским и западным мирами (этой точки зрения придерживается каждый второй высокообразованный россиянин). Конкретизируя свои представления о возможных последствиях, эти респонденты чаще всего говорят о перспективе активизации терроризма и об угрозе войны. 30% считают, что никакими серьезными последствиями данные события сопровождаться не будут. По мнению аналитиков ФОМ, карикатурная война явилась катализатором ослабления предубежденности россиян в отношении ислама. Так, если почти половина участников опроса, проведенного в июне 2003 года, полагала, что [c. 84] ислам играет отрицательную роль в современном мире (49%); сегодня распространенность такой точки зрения снизилась на 10 пунктов и составляет 39%. Также снизилась и доля людей, воспринимающих ислам как чуждую им религию (20% – сегодня, 26% – в опросе 2003 года). Эти данные доказывают, что россияне очень чувствительны к нарушениям ортодоксальных визуальных репрезентаций святынь, причем не важно, идет ли речь об Исламе (в котором действует запрет на изображение пророка) или о Православии (вспомним широкий негативный общественный резонанс выставки «осторожно, религия», где размалеванные (артезированные) православные иконы экспонировались в качестве элементов «продвинутых» инсталляций). И здесь для ученых открываются широкие перспективы исследования того, как и почему правящие элиты воспользовались карикатурой в качестве спускового крючка для разжигания и политизации общественных чувств, каковы особенности религиозного, эстетического, идеологического и т. д. нормирования ритуального и повседневного визуального порядка в различных этнокультурных и религиозных средах, в частности в Исламском и Христианском мире. По мнению ряда ученых (З. Бауман, Т. Матисен), сегодня речь может идти о появлении особого механизма осуществления глобальной власти – Синоптиконе. Этот термин предложен по аналогии с Паноптиконом М. Фуко. Главной задачей Паноптикона, или наблюдения меньшинства за большинством, было прививать его обитателям дисциплину и заставить их вести себя по единому образцу; Паноптикон прежде всего был орудием, направленным против необычности и отличия от других, а также права выбора и любого разнообразия. Предпосылкой и результатом действий Паноптикона было обездвиживание подвластных ему людей – наблюдение велось, чтобы не позволить им вырваться на свободу или по крайней мере исключить самостоятельное, сл 8. Шмерлина И. Карикатуры на пророка Мухаммеда: Отчет за 16 февраля 2006 г. <http://www.fom.ru> |