Т.Т. Давыдова
(Московский государственный университет печати)
ЗАМЯТИН "ДИОНИСИЙСТВУЮЩИЙ"
(РОМАН "МЫ" И КУЛЬТУРА "СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА")
В романе-антиутопии "Мы" /1921-22/ опосредованно отразилась широко распространенная в литературе "серебряного века" ницшевская концепция аполлонизма-дионисизма как двух универсальных начал бытия и культуры. Аполлоновское начало - созерцательное, логически-членящее, односторонне-интеллектуальное; дионисийское - "жизненное", оргиастически-буйное и трагическое. Произведение Замятина связано также с символистским неомифологизаторством. Поэтому автора романа-антиутопии "Мы" условно можно назвать Замятиным дионисийствующим, как сделал в 1923 г. сибирский критик Я. Браун, высоко оценивший это произведение (см.: 1). Вслед за Брауном о мотивах дионисийства и прадионисийства в "Мы" упомянули Б.А. Ланин, Н.М. Малыгина. Этим мотивам уделил некоторое внимание в своем капитальном труде и Р. Гольдт (2). Между тем одна из современных задач замятинистики - подробная разработка данной проблемы, что поможет представить "Мы" как универсалистский роман-миф и раскрыть генетические связи творчества Замятина и шире - неореализма - с символизмом, не прервавшиеся и тогда, когда это модернистское течение перешло в "латентную" фазу существования (Клинг О.А. См.: 3).
В статье "О синтетизме" /1922/ Замятин, обосновывая теорию неореализма, или синтетизма, связывал лежащий в основе неореалистического стилевого течения художественный принцип синтеза с философией Ницше. В статье "О литературе, революции и энтропии" /1923/ писатель назвал Ницше, наряду с Достоевским и Шопенгауэром, гениальным философом (см.: 4). (Эти цитаты приведены и Э. Бэррэтом и Р. Гольдтом. См.: 5).
Ницшевская концепция аполлонизма-дионисизма была известна Замятину по работе "Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм" /1871/, переведенной на русский язык в 1900-е гг., а также по романам Ф. Сологуба "Мелкий бес" и А. Белого "Петербург", содержащим рецепцию идей Ницше и повлиявшим на замятинское творчество. (Не случайно в статьях об этих двух писателях Замятин видел в них, подобно другим символистам, предшественников неореализма.)
В романе "Мы", как и у Ницше и у автора "Петербурга", дионисийство и аполлонизм являются двумя общебытийными началами, хотя Замятин и не употребляет данные термины. Их символизируют герои замятинского романа-мифа. При этом Замятин, следуя неореалистическому художественному принципу синтеза, соединяет данные начала с естественнонаучными понятиями энергии и энтропии.
На основе открытий немецких ученых-естественников Ю.Р. Майера и В. Оствальда Замятин в биографии "отца" термодинамики Майера и в статье "О литературе, революции и энтропии" писал о двух космических универсальных законах - сохранения энергии ("багровый закон" революции) и ее "вырождения" ("синий, как лед", закон энтропии) (см. также: Р. Гольдт, 6). Энергийное начало, помноженное на ницшевскую идею дионисийства, которую Замятин трактует по-своему (см. ниже), заменило атеисту Замятину "умершего Бога". Это энергийно-дионисийское общебытийное начало представляло для писателя высшую ценность бытия. А своего рода "демоном" стала энтропия (однообразие, одинаковость), с которой писатель соединил ницшевское аполлоническое начало, подменив при этом тот принцип индивидуации (личностного начала), который оно несет у Ницше, принципом коллективистским. Энтропийно-аполлоническое начало Замятин страстно обличал, где бы его ни находил, утверждая, что "догматизация в науке, религии, социальной жизни, в искусстве - это энтропия мысли <...>" (с. 387, 388).
Оставаясь сторонником идеи бесконечной революции, после Октября Замятин стал вместе с тем политическим "еретиком", слева критиковавшим правительство большевиков за то, что оно утратило, по его мнению, былую революционность, энергийность. Одаренный способностью пророчества, Замятин уже в первые послереволюционные годы заметил в жизни советского общества энтропийные тенденции, которые должны были усилиться в будущем. Прежде всего это - нивелирование индивидуальности и возведение коммунистического мировоззрения в ранг новой религии. Подобные явления сатирически воссозданы и гиперболизированы в антиутопии "Мы".
Повествователь и главный герой этой антиутопии Д-503 находится в начале романа "под знаком Аполлона", требующего, в трактовке Ницше, самопознания и меры. Строитель "Интеграла" анализирует в своем дневнике собственные чувства и мысли и, являясь в начале романа законопослушным гражданином Единого Государства, восторженно рассказывает о его порядках и системе ценностей, о его руководителе, Благодетеле. Восхищение повествователя, в частности, вызывает доведенный в государстве до абсурда принцип равенства. Но читатель понимает - такой распорядок несет в себе уравниловку, то есть энтропию.
Самое страшное в замятинском антимире в том, что энтропия пронизывает святая святых индивидуума - личную жизнь, мышление и, в частности, мировоззрение. Последнее видно во время ежегодных выборов главы Государства, когда все голосуют постоянно за одного и того же кандидата - Благодетеля.
Не случайно действие замятинском антиутопии происходит в основном в городе, в котором преобладают искусственность, геометрически-рациональный принцип единой планировки, напоминающие образ русской столицы из романа А. Белого "Петербург". Даже внешний облик антигероя Благодетеля и большинства "нумеров" соответствует "квадратной гармонии" города, в котором царит однообразие, или энтропия.
Технократическому городу-государству, подтверждающему слова Ницше о градостроителе Аполлоне, противостоит в романе низший мир за Стеной - природный, населенный "естественными" людьми и являющийся носителем энергии. Он напоминает мир древнегреческих дионисийских мистерий, а огромная толпа, окружающая попавшего сюда Д-503, похожа на участников дионисийской оргии.
В 27-й записи из романа "Мы" яркая картина праздничного дионисийского культа талантливо нарисована с помощью лейтмотивных метафорически-символических образов огня и опьяняющей влаги. Здесь и сравнение деревьев со свечками, и метафора "сердце - ослепительный, малиново-тлеющий уголь" (с.102, 105), относящаяся к крылатому юноше, в честь которого революционная организация носит имя "Мефи". Д-503 пьянеет от того, что его как сторонника революционерки I-330 ликующе поднимают наверх, к ней, он пьет "сладкие, колючие, холодные искры" и благодаря всему этому испытывает экстаз, или кратковременное священное безумие. I-330 призывает разрушить "Стену - все стены - чтобы зеленый ветер из конца в конец - по всей земле", то есть чтобы соединить верхний и нижний миры (с.104). В этом эпизоде героиня-революционерка ассоциируется с Дионисом, выступающим, по Ницше, порой под маской борющегося бога (см.: 7).
Под влиянием I-330 замятинский герой поддерживает анархический, "безумный" план своей любимой по захвату "Интеграла", с помощью которого "Мефи" хотели добиться свободы для всех "нумеров". Теперь Д-503 сознательно отказывается от "аполлонической", энтропийной стихии, преобладающей в Едином Государстве, во имя обретения индивидуальности, а значит, свободы и любви. Раньше, в моменты физического соединения с любимой, Д-503 чувствовал, как тают ограничивающие его в пространстве грани, как он исчезает, растворяется и в I-330, и во всей Вселенной, образуя единое целое с дикими дебрями за Зеленой Стеной (записи 13 и 23). Это ощущение близко описанному Ницше дионисийскому состоянию "с его уничтожением обычных пределов и границ существования <...>", содержащему в себе "некоторый летаргический элемент, в который погружается все лично пережитое в прошлом" (Ницше, с.82). А в эпизоде за Зеленой Стеной впервые в жизни Д-503 чувствует себя отдельным существом: "<...> я перестал быть слагаемым, как всегда, и стал единицей" (с.104). Иными словами, он стал I, так как графическое осмысление ее имени - "единица", символизирующая личность как самосознающее "я". (Существенно и то, что имя героини по-английски означает "я", противопоставленное заглавию романа. Замятин, работавший в Англии, знал английский язык.) В этом, кстати, важное отличие между замятинской и ницшевской трактовками дионисийской стихии: для немецкого философа дионисийское состоит в оргиастическом самоуничтожении, то есть разрушении принципа индивидуации.
В таком понимании энергии, или дионисийства Замятин ближе теоретику младосимволизма Вяч.И. Иванову, писавшему в статье "Кризис индивидуализма" /1905/, что "истинная анархия есть безумие, разрешающее основную дилемму жизни, "сытость или свобода" - решительным избранием "свободы". <...> Она соберет безумцев <...>. Они зачнут новый дифирамб, и из нового хора (как было в дифирамбе древнем) выступит трагический герой" (8). Да и единение с природой, друг другом, членами "Мефи", "лесными" людьми у дионисийствующих персонажей Замятина напоминает и описанное Ницше состояние участников дионисийской оргии (9), и ивановскую соборность. Замятин интуицией художника почувствовал ту же тенденцию в жизни человечества ХХ в., которую обозначил Иванов. Последний отмечал, что в лаборатории жизни вырабатывается некоторый синтез личного и соборного начал. При этом есть и существенное отличие атеистического миропонимания Замятина от ивановской теории соборности, которая, как справедливо заметил Л. Геллер, "метафизична и отмечена мистицизмом" (10). Кроме того, Замятин переносит аполлоновско-дионисийскую дихотомию на естественнонаучную почву.
Автору романа "Мы", как и I-330, дорого то, что "естественные", "дионисийские" люди, в отличие от "аполлонических" "нумеров", свободны и органично слиты с природным миром. Но все-таки человеческая природа первых несовершенна, как и натура "нумеров": "лесные" люди необразованны, их анархическое общество несет в себе воспетую символистами В.Я. Брюсовым и А.А. Блоком "варварскую" стихию дионисизма.
В отличие от этих писателей, Замятин мечтал о создании совершенного, абсолютно свободного, гармоничного человека, который может появиться при условии, что в его индивидуальности органично "синтезируются" как эмоционально-иррациональное, природное, так и рациональное, породившее машинную цивилизацию начала. Мечты Замятина воплотились в размышлениях Д-503 о "лесных" людях и "нумерах" как о двух половинах распавшегося целого: "Кто они? Половина, какую мы потеряли, Н и О - а чтобы получилось Н О - ручьи, моря, водопады, волны, бури - нужно, чтобы половины соединились..." (с.109). Такое воплощение в романе "Мы" обрела центральная творческая идея писателя - идея синтеза. Но синтез этих двух начал - дело далекого будущего. В художественном же мире романа противоположности, о которых идет речь, несоединимы, и в этом проявляется антиутопическое жанровое содержание. Аполлонически-энтропийное начало дает счастье или хотя бы его подобие - благополучие, дионисийски-энергийное, революционное - свободу, чреватую трагедией.
С большим трудом под влиянием I-330 строитель "Интеграла" пересматривает свои философские, политические и эстетические взгляды, внушенные догмами Единого Государства. Показателен эпизод, когда у Д-503 во время исполнения I-330 Cкрябина возникает следующая ассоциация: "<...> дикое, несущееся, попаляющее солнце - долой все с себя - все в мелкие клочья" (с.14). Здесь значимы мотивы дикого движения, срывания одежд и разрывания всего, напоминающие действия менад. Слушая эту явно дионисийскую музыку, герой приобщается, как сказал бы Ницше, к подлинной идее мира (Ницше, с.143), к дионисийской трагедии.
Но, не удержавшись на этой трагической высоте, Д-503 отрекается от своих "еретических" идеалов и утрачивает энергийное, "дионисийское" начало. Если Д-503 в конце концов выбирает "счастье", то удел других героев романа - свобода, со всеми ее трагическими последствиями.
Таковы участники "Мефи", среди которых выделяется I-330, показанная крупным планом. В образе I-330, в отличие от характера Д-503, раскрытого изнутри, с помощью приемов реалистической типизации, преобладает условность, свойственная образам героев символистских неомифологических романов Сологуба "Мелкий бес" и А. Белого "Петербург". Поэтому I-330 ассоциируется с Дионисом в отличающихся друг друга интерпретациях Ф. Ницше и Вяч.И. Иванова. Первый из них связывал этого языческого бога с Антихристом и жестоким античным демоном (Ницше, с.54, 94), а по мнению второго, создавшего христианско-дионисийский миф (Э. Клюс), "эллинская религия страдающего бога" предшествовала христианству (см.: 11). По мнению Э. Клюс, Иванов устанавливает параллель между дионисийской оргией и христианским распятием (см.: 12). У замятинской героини есть и черты бунтаря-дьявола в христианском понимании.
С Мефистофелем замятинскую героиню-революционерку сближает прежде всего то, что она - враг покоя и застоя. Но есть и отличия между этими персонажами. В противоположность Мефистофелю, I-330 не презирает, а любит людей и намеревается их спасти, однако ее любовь, по словам Замятина, особая, "ненавидящая". Чего стоит хотя бы жестокая программа I-330, собирающейся, в случае победы повстанцев, насильно выгнать всех граждан Единого Государс