«История одного города» как гротесковый роман
Введение
Гротескный роман - это роман с причудливой, гротескной стилистикой и фразеологией, где допускаются, кажется, совершенно немыслимые сочетания необузданной сюжетной выдумки и внешне реального со всеми бытовыми подробностями факта. Здесь смеются, и смех превращается в хохот, плачут и хихикают, дышат злобой и говорят о любви. Такой стиль связан с вековой традицией: среди авторов подобных сочинений – «Похвала глупости» Э. Роттердамсокго, «Гаргантюа и Пантагрюэль Ф.Рабле, Э. Гофмана – «Крошка Цахес», «История одного города» М.Е. Салыкова-Щедрина. Последнее произведение – это несколько более спокойный вариант стилистического «вавилона».
Гротеск же — это термин, означающий тип художественной образности (образ, стиль, жанр), основанный на фантастике, смехе, гиперболе, причудливом сочетании и контрасте чего-то с чем-то.
Одним из шедевров Салтыкова-Щедрина, блистательно реализовавшим его концепцию общественно-политической сатиры, посредством гротеска была «История одного города» (1869—1870). Уже не только по общественному значению произведений, но и по масштабам художественного дарования и мастерства журнальная критика имя автора «Истории одного города» ставила рядом с именами Л. Толстого и Тургенева, Гончарова и Островского.
Салтыков-Щедрин делал шаг вперед в разработке новых принципов художественной типизации. Это обстоятельство бросалось в глаза и читателям, и критике. Заключалось же это новое в широком обращении к фантастике, в разнообразном использовании приемов гиперболизации и художественного иносказания. Новые принципы художественной типизации определены той широкой «исследовательской» ориентацией, которую усвоила салтыковская сатира. В жанре гротеска наиболее ярко проявились идейные и художественные особенности щедринской сатиры: ее политическая острота и целеустремленность, реализм ее фантастики, беспощадность и глубина гротеска, лукавая искрометность юмора.
Сатира исследует «алтари» современного общества, разоблачает их полную историческую несостоятельность. Одним из таких «алтарей» объявлен монархический государственный строй. Ему приписывают мудрость, в нем усматривают венец разумной исторической распорядительности. Сатирику-демократу эти монархические идеи, естественно, представлялись совершенно несостоятельными. Если извлечь из провозглашенного идеологами самодержавия принципа «распорядительности» все исторические итоги и современные результаты, какие этот принцип принес с собою, то с помощью логических доведений писатель-сатирик непременно натолкнется на сопоставление царской политики с механическим органчиком или чем-то похожим на него. А художественное воображение дорисует картину, даст нужное сатирическое распространение возникшему образу.
«История одного города» как гротескный роман
В творчестве Салтыкова-Щедрина до 70-х годов приемы художественного преувеличения так далеко не шли. Герои его сатир в общем укладывались в рамки житейски-бытового правдоподобия. Но уже в предшествующей художественной практике сатирика были такие необыкновенные сравнения и уподобления, которые предсказывали и предуготовляли разработку и использование приемов сатирической фантастики, например знаменитое уподобление реакционного «благонадежного» обывателя взбесившемуся клопу или обозначение предательско-ренегатских качеств либеральной особи названием «складная душа» и так далее в том же роде. Чтобы превратить эти уподобления в способ сатирической типизации, в средство построения сатирического образа, автор должен был художественно развить, активизировать второй член уподобления. Его взбесившийся клоп должен был как бы уже высказывать свои клопиные мысли, совершать клопиные поступки, раскрывать свой клопиный характер. Так создается гротескный образ, сатирико-фантастический персонаж.
Гипербола и фантастика, утверждал Салтыков-Щедрин,— это особые формы образного повествования, отнюдь не искажающие явлений жизни. Литературному исследованию подлежат, отмечал сатирик, не только поступки, которые человек беспрепятственно совершает, но и те, которые он несомненно совершил бы, если бы умел или смел.
Основная функция художественного преувеличения — выявление сущности человека, подлинных мотивов, его речей, поступков и действий. Гипербола как бы прорывает осязаемые черты и покровы действительности, вынося наружу настоящую природу явления. Гиперболический образ приковывал внимание к безобразию зла, к тому отрицательному в жизни, что уже примелькалось.
Другая, не менее важная функция гиперболической формы состояла в том, что она вскрывала зарождающееся, находящееся под спудом. Иначе говоря, приемы гиперболы и фантастики позволяли сатире художественно схватить, обозначить самые тенденции действительности, возникающие в ней какие-то новые элементы. Изображая готовность как реальную данность, как нечто уже отлившееся в новую форму, завершившее жизненный цикл, сатирик преувеличивал, фантазировал. Но это такое преувеличение, которое предвосхищало будущее, намекало на то, что будет завтра.
Салтыков-Щедрин однажды заявил, что, рисуя ретивого губернатора-помпадура, любившего сочинять законы, он никак не предполагал, что русская действительность в период реакции так скоро полностью подтвердит этот гиперболический сюжет.
Разъясняя характер эзоповской формы, включающей художественное преувеличение и иносказание, Салтыков-Щедрин заметил, что эти последние не затемняли его мысль, а, напротив, делали ее общедоступной. Писатель отыскивал такие дополнительные краски, которые врезывались в память, живо, доходчиво, рельефно обрисовывали объект сатиры, делали понятнее ее идею.
Щедрин рассказывает нам историю города Глупова, что происходило в нем на протяжении примерно ста лет. И начинает эту историю с «Описи градоначальников». «Опись градоначальникам» Все содержание «Истории одного города» в сжатом виде укладывается в этот раздел книги, поэтому «Опись градоначальникам» наилучшим образом иллюстрирует те приемы, при помощи которых Салтыков-Щедрин создавал свое произведение. Именно здесь в наиболее концентрированном виде мы встречаем «причудливые и контрастные сочетания реального и фантастического, правдоподобия и карикатуры, трагического и комического», характерные для гротеска. Вероятно, никогда ранее в русской литературе не встречалось такое компактное описание целых эпох, пластов российской истории и жизни. В «Описи» на читателя обрушивается поток абсурда, который, как ни странно, более понятен, чем реальная противоречивая и фантасмагоричная российская жизнь. Возьмем первого же градоначальника, Амадея Мануйловича Клементия. Ему посвящено всего семь строк (примерно столько же текста отведено и каждому из 22 градоначальников), но каждое слово здесь ценнее, чем многие страницы и тома, принадлежащие перу современных Салтыкову-Щедрину (и современных нам!) официальных историков и обществоведов. Комический эффект создается уже в первых словах: нелепое сочетание иностранного, красиво и высоко для русского слуха звучащего имени Амадей Клементий с провинциальным российским отчеством Мануйлович говорит о многом: о скоротечной «вестернизации» России «сверху», о том, как страна наводнялась заграничными авантюристами, о том, насколько чужды простым людям были насаждавшиеся сверху нравы и о многом другом. Из этого же предложения читатель узнает о том, что Амадей Мануйлович попал в градоначальники «за искусную стряпню макарон» - гротеск, конечно, и сначала кажется смешно, но уже через мгновение современный российский читатель с ужасом понимает, что за сто тридцать лет, прошедшие после написания «Истории одного города» мало что изменилось: и на наших глазах с Запада выписывались многочисленные «советники», «эксперты», «творцы денежных систем» и сами «системы», выписывались за трескучую заграничную болтовню, за красивую, экзотическую для российского уха фамилию... И ведь верили, верили, как глуповцы, так же глупо и так же наивно. Ничего не изменилось с тех пор. Далее описания «градоначальников» почти мгновенно следуют одно за другим, нагромождаются и перепутываются в своей абсурдности, вместе составляя, как это ни странно, почти научную картину русской жизни. Из этого описания наглядно видно, как Салтыков-Щедрин «конструирует» свой гротескный мир. Для этого он действительно вначале «разрушает» правдоподобие: Дементий Ваоламович Брудастый имел в голове «некоторое особливое устройство». В голове градоправителя действовал вместо мозга органный механизм, наигрывающий всего-навсего два слова-окрика: «Не потерплю!» и «Раззорю!»
Отвечая Суворину на упреки в преувеличении, в искажении действительности, Салтыков-Щедрин писал: «Если б вместо слова «органчик» было бы поставлено слово «дурак», то рецензент, наверное, не нашел бы ничего неестественного... Ведь не в том дело, что у Брудастого в голове оказался органчик, наигрывающий романсы «не потерплю» и «раз-зорю», а в том, что есть люди, которых все существование исчерпывается этими двумя романсами. Есть такие люди или нет?» (XVIII, 239).
На этот хорошо рассчитанный иронический вопрос, естественно, не последовало положительного ответа. История царизма полна примерами «проявлений произвола и дикости». Вся современная реакционная политика самодержавия убеждала в справедливости таких заключений.
Ведь сакраментальное «раз-зорю» фактически стало лозунгом пореформенного десятилетия ограбления крестьян, ведь у всех на памяти был период усмирительный, когда «не потерплю» Муравьева-Вешателя оглашало грады и веси России. Ведь еще целые толпы муравьевских чиновников хозяйничали в Польше и северо-западных областях России, расправами и насилием восстанавливая «порядок».
Салтыков-Щедрин типизировал в Органчике упрощенность административного руководства, вытекающую из самой природы самодержавия как насильственного, узурпаторского режима.
В «Истории одного города» автор разоблачал глубокий аморализм самодержавия, бесчинства фаворитизма, авантюры дворцовых переворотов. Далее следует Антон Протасьевич де Санглот, который летал по воздуху, Иван Пантелеевич Прыщ, который оказался с фаршированной головой и был съеден предводителем дворянства. Съеден в буквальном смысле, голова то у него фаршированная. В «Описи» есть и не столь фантастическое, но все же очень маловероятное: градоначальник Ламврокакис умер, заеденный в постели клопами; бригадир Иван Матвеевич Баклан переломлен пополам во время бури; Никодим Осипович Иванов умер от натуги, «усиливаясь постичь некоторый сенатский указ», и так далее. Итак, гротескный мир Салтыкова-Щедрина сконструирован, и читатель вдоволь посмеялся над ним. Однако абсурдный, фантастический мир Салтыкова не так уж абсурден, каким кажется на первый взгляд. Точнее, абсурден-то он абсурден, но реальный мир, реальная страна не менее абсурдна. В этой «высокой реальности» мира Щедрина, в осознании современным читателем абсурдности устройства нашей жизни заключается оправдание и предназначение щедринского гротеска.
Образ Угрюм-Бурчеева завершал галерею глуповских градоначальников. Русский царизм, будучи воплощен в угрюм-бурчеевском облике, обнажал до конца свою деспотическую природу и, что особенно важно, вскрывал все свои готовности, все свои «обуздательские возможности». В Угрюм-Бурчееве слились и бездушный автоматизм Органчика, и карательная неуклонность Фердыщенки, и административное доктринерство, педантизм Двоекурова, и жестокость, бюрократическая доскональность и въедливость Бородавкина, и идолопоклонская одержимость Грустилова. Все эти начальнические качества в Угрюм-Бурчееве соединились, слились. Образовался новый административный сплав неслыханно воинствующего деспотизма.
В этом блестящем создании салтыковской фантазии схвачены и сатирически рельефно запечатлены все бюрократические ухищрения антинародной власти, все ее политические постулаты — от субординации до шпионского сердцеведения, вся ее законодательно-административная система, покоящаяся на принуждении, на всяческой муштре, на порабощении и угнетении масс.
Знаменитым казарменным идеалом Угрюм-Бурчеева обнимаются наиболее реакционные эксплуататорские режимы не одной какой-нибудь эпохи, а многих эпох. И дело отнюдь не ограничивается аракчеевщиной, батожными порядками Николая 1 или вообще русским самодержавно-монархическим строем как таковым. Салтыков-Щедрин имел в виду и французский бонапартизм, и милитаристский режим Бисмарка. Более того, утрюм-бурчеевщина — это гениальное сатирическое обобщение — совсем недавно открыто, обнаженно проглянула в гитлеризме и проглядывает по сей день в режимах, концепциях, традициях и перспективах фашизирующихся эксплуататорских классов и государств современной нам эпохи. В современной ему реальности Щедрин видел разоблаченных им властителей благополучно процветающими на своих местах. Однако знал он о них и об их н