Разговорный язык Московской Руси - тема необъятная не только для статьи, но и для большой книги. Она не завещана нам предками и ставится только в советском языкознании. Мое поколение ставит ее перед молодыми исследователями, зная, какой широкий круг общих и частных вопросов с нею связан, в надежде, что молодые увидят и завершение первого этапа разработки этой темы.
Для первого подступа необходимо уяснить объект этого цикла исследований, наметить круг источников, порядок, методику их разработки, определить ближайшие задачи.
* * *
Можно ли считать самостоятельной проблемой исследование разговорного языка Московской Руси и что входит в это понятие?
Филологи чуть ли не всех специальностей (историки, литературоведы, лингвисты) походя затрагивают вопрос о разговорном языке, не придавая ему самодовлеющего значения. В это общее понятие входят и областные диалекты Московской Руси (крестьянские по социальной принадлежности носителей), и городские диалекты средних и "подлых" сословий, и, наконец, разговорная речь высших классов. Употребляя это наименование в разных частных применениях, филологи высказывают пестрые суждения о разговорном языке, и создается впечатление, что по этому вопросу мы не имеем никакого устоявшегося, проясненного понимания, все зыбко, все неясно, все произвольно.
Если видеть эту обобщенную проблему как самостоятельную, если расчленить ее на ряд более частных, исторически конкретных вопросов, то мы достигнем большего успеха.
Нам могут указать, что совсем неразработанной проблемой остается до сих пор и разговорный язык советской эпохи, как столь же сложная совокупность диалектов современных языков - русского, украинского, белорусского и т. д. Ведь все усилия и академических институтов, и вузовских языковедов в сфере современного языка направлены на нормализацию и повышение культуры языка - в области орфографии, грамматики и словоупотребления. Изучаются крестьянские диалекты, но в диалектологии господствует историческая целеустремленность, а устная речь городского населения, варьирующая и по областям, и по культурным слоям, остается вне поля исследований. Декларируются, но не изучаются и более широкие, наддиалектные типы устной речи.
Эта ситуация имеет и теоретическое обоснование: игнорируя социальные диалекты, кроме крестьянских, те, кому бы следовало ставить проблему разговорного языка во всю ширь, предпочитают рассуждать о тысяче и одном стиле литературного языка, как своего рода сублимации социальных диалектов, чтобы не поколебать догмата об одинстве и общенародности национальных языков. Я считаю этот догмат схоластической абстракцией, тормозящей нашу работу и в области современных языков, и в историческом языкознании.
Как же будем изучать такой сложный комплекс, как "разговорный язык Московской Руси", если не сумели до сих пор ни поставить, ни разрешить этот вопрос на материале современных языков?
Быть может, и в этом случае следует предоставить часть проблемы исторической диалектологии, а остальное - исторической стилистике, которая существует пока только в декларациях и планах на следующее двадцатипятилетие?
Нам представляется, что надо ставить эту проблему безраздельно и независимо от того, когда и как она будет разработана в рамках современного языка, раз нельзя иначе, хотя не может быть спора, что было бы легче идти вслед за специалистами по современному языку или работать бок о бок с ними.
Можно и нужно безотлагательно ставить эту историческую проблему и для украинского, белорусского и других языков.
Большинство историков русского языка принимает без предубеждения свидетельство Г.В. Лудольфа о противоположении и существенном различии в XVII в. учено-книжного и обиходно-разговорного языка. В предисловии к "Русской грамматике" (Оксфорд, 1696) он писал: "Для русских знание славянского языка необходимо, потому что не только Св. Библия и остальные книги, по которым совершается богослужение, существуют только на славянском языке, но невозможно ни писать, ни рассуждать по каким-нибудь вопросам науки и образования, не пользуясь славянским языком..." И ниже: "Но точно так же, как никто из русских не может писать или рассуждать по научным вопросам, не пользуясь славянским языком, так и наоборот - в домашних и интимных беседах нельзя никому обойтись средствами одного славянского языка, потому что названия большинства обычных вещей, употребляемых в повседневной жизни, не встречаются в тех книгах, по каким научаются славянскому языку. Так у них и говорится, что разговаривать надо по-русски, а писать по-славянскому" [1].
Прибавим к этому еще одно замечание: "Поэтому, чем более ученым кто-нибудь хочет казаться, тем больше примешивает он славянских выражений к своей речи или в своих писаниях, хотя некоторые и посмеиваются над теми, кто злоупотребляет славянским языком в обычной речи" [2].
Г.В. Лудольф говорит о вариации того разговорного языка, какой он наблюдал в высших и средних кругах московского общества, предвосхитив слова Тредиаковского о славянском языке ("Очюнь темен зрится"). Вне его поля зрения остались диалекты крестьян и отдаленных от Москвы городов.
О резком противостоянии языка книжного, церковного и разговорного, если не доверять свидетельству Лудольфа, можно заключить из показаний различных жанров письменности XVI - XVII вв. Приведу косвенное, но достаточно ясное свидетельство из сатирической повести XVII в. "Сказание о крестьянском сыне". Бросив учение, крестьянский сын пошел "у богатого мужика воровать". "И нашел на блюде калач да рыбу и учал ести, а сам рече: "Чашу спасения прииму, имя господне призову, алилуия". И увидел на крестьянине новую шубу, и он снял да и на себя оболокался, а сам рече: "Одеялся светом, яко ризою, а я одеваюся крестьянскою новою шубою". И та крестьянская жена послышала и мужа своего разбудила, а сама рече мужу своему: "Встань, муж, тать у нас ходит в клети!" И муж рече жене своей: "Не тать ходит, но ангел господень, а говорит он все божественные слова". Итак, по убеждению крестьянина XVII в., церковнославянским языком в домашнем обиходе могут говорить только ангелы. Юмористический эффект этой повести основан на пародийном противопоставлении трафаретов церковнокнижного языка и чередующихся с ними пассажей на разговорном просторечии. На два языковых ряда распадается первый же абзац этой повести: "Бысть неки крестьянской сын у отца своего и матери. И отдан бысть родителми своими грамоте учитися а не ленитися. И он, крестьянской сын, в то ся дал, а учение не возприял... и учал себе размышлять: "Стати мне лутче богатых мужиков красть: ночью покраду, а вдень продам. И да будет у меня денешка скорая и горячая, и почну себе товарищав прибирати, таких же воров, каков я сам" [3].
На этом примере мы видим, что письменный и разговорный язык - как две обособленные системы - не только противостоят, но и вступают в контаминацию в новых повествовательных жанрах письменности XVII в. Можно было бы умножать примеры, но нет в этом надобности, так как это соотношение установлено не только для XVII в., но и для второй половины XVI в. Мы обратились к этим иллюстрациям для наглядного ответа на вопрос, существует ли реальный (не абстрактно-умозрительный) объект проблемы разговорного языка Московской Руси, так как иначе мы могли бы услышатьь сверхскептические замечания: дескать, еще неизвестно, существует ли такой реальный объект.
* * *
Не всегда необходимый нам материал по разговорной речи лежит на поверхности, и чем дальше в прошлое, тем труднее его разыскивать, извлекать, анализировать.
Начальный этап образования национального русского языка (устного и письменного) мы относим к длительному промежутку со второй половины XVI в. до середины XVIII в. Не все так именно думают, но никакого значения не имеют расхождения на полстолетия, даже на столетие, ибо неоспоримо: 1) что формирование русского национального языка требовало ряда столетий, 2) что в XVII в. мы уже имеет явные проявления его характерных признаков, 3) что заканчивается этот процесс только в XIX в.
Важным характерным признаком образования национального языка надо считать органическое, проникающее сближение ранее противопоставленных и обособленных систем письменного и разговорного языка. Контаминация, все более глубокое взаимное влияние их только начинает давать первые нестойкие плоды в XVII в., но это подготовляется всем предшествующим развитием языка и общества. Сперва функционально разграниченное чередование, потом переплетение, чередование в пределах одного выражения, когда экспрессивную функцию выполняет именно сочетание или чередование элементов этих двух систем, и еще позже - создание нового типа литературного языка, развитие новых типов разговорного языка. Тысячекратные усилия писателей и вся массовая и напряженная работа всего народа над культурой разговорного языка обусловлены и развитием государства, и выходом торговли за рамки феодальных границ, складыванием единого всероссийского рынка, и консолидацией нравов и воззрений. Нация образуется во всех своих гранях исподволь и совокупно - в накале всенародного государственного, культурного, социального совершенствования, созидания, роста. И неправильно считать решающим одно условие, отдавать все внимание одной категории сплочения, отодвигая остальные. Ни одно из условий, определяющих национальность, не было созревшим в эпоху народности. Не было ни того единства языка, ни того единства территории и экономической жизни, ни того единства воззрений, верований, психологии, они были не в той стадии, не в том качестве и объеме, какие созданы были в эпоху нации.
Поэтому не может быть речи о каких-то коротких промежутках, узких рубежах между этими формациями.
Поэтому и изучение образования национальности по всем линиям должно уходить глубоко в предшествующий период.
Разговорная речь Московской Руси в ее сложном многообразии и развитии с XV по конец XVII в. должна изучаться как предпосылка и глубокая основа национального языка - более существенная и определяющая, чем традиции книжнославянского языка, тоже сохранившиеся в нем поныне, однако в убывающей, а не возрастающей прогрессии.
Обратимся же к источникам XV в. Где и как в них искать "отражение" разговорной речи? Ясно, что не в литургических, ритуальных, и не в богословских текстах, а в светской повествовательной литературе, а также и в некоторых житиях.
Возьмем пробу из жития Михаила Клопского, составленного в первой редацкии в конце XV в. (1478 - 1479). Оно недавно превосходно издано по всем разысканным (68) спискам и исследовано Л.А. Дмитриевым. Михаил Клопский был пришельцем из Москвы - по тексту жития, свояком московского князя Константина Дмитриевича (сына Дмитрия Донского), поборником московских князей в Новгородском уделе (Клопский Троицкий монастырь близ Новгорода). В его житии и судесах есть несколько кратких диалогов. Реплики самого Михаила Клопского, как и игуменов, и епископов - почти всегда на книжном языке, но три-четыре реплики явно отражают разговорные формулы. От первой редакции до последней (Тучкова) они все более и более переделываются, удаляясь от первичной формы, и переходят в высокую книжную фразеологию. Вот два-три примера [4]:
1) I редакция: "Чему, сынько, имени своего нам не скажешь?" (с. 91).
II редакция: "Сыное, о чем нам имени своего не кажешь, колико с нами во обители живуще?" (с. 118).
Переработка Тучкова: "По что, чадо, имени своего не повеси?" (с. 147).
2) I редакция: "И посадник [Григорий Кириллович Посахной] рече игумену: "Не пускайте вы коней да и коров на жар, то земля моя. Да и по реки Веряжи, ни по болоту да и под двором моим не ловите рыбы. А почнете ловить, и аз велю ловцем вашим рукы и ногы перебить" (с. 93-94).
II редакция: "Игумен, не пускай коней да и коров на жары - то земля моя! Ни по реци по Веряже, ни по болотом, ни под двором моим не лови! А почнеши ловити, и я велю ловцем руки и ноги перебити" (с. 105).
Тучков пересказывает косвенной речью: "да не повелит паствити близ села его стад монастырских" (с. 153).
3) I редакция: Говорит князь Дмитрий Юрьевич Шемяка: "Михайлушко! Бегаю своей отчине, збили меня с великого княжения" (с. 96).
У Тучкова: "Отче, моли бога о мне, яко да паки восприиму царствия скыфьтры: согнан бо есмь от своея отчины, великого княжения Московьского!" (с. 156).
Как и во множестве других памятников литературы, каждая следующая переработка все более стирает следы непосредственного воспроизведения живой речи. Историк языка поэтому должен проследить всю литературную историю того памятника, из которого он берет свои факты, тщательно изучить все варианты, критику текста, и только тогда он может выделить наиболее ценный в плане изучения разговорной речи средневековый материал.
Но в первоначальных редакциях отражается речь не простого народа, не смердов, а знати. верхушки феодального общества: князей, бояр, иерархов. И отражение не вполне точное и полное: можно предположить, что новгородский посадник и московский князь имели свои акценты в живой речи, а в памятниках письменности все это нивелируется; обобщение разговорного типа языка осуществляется писателями, но это не значит, что в такой же степени обнообразной и однородной была и подлинная речь даже феодалов в разных землях, уделах русского средневековья.
Ни из имеющихся источников, ни из соображений исторического порядка никак не вытекает предположение о близости обиходно-разговорной речи феодалов и крестьян, "черного люда". Близость вероятна в речи средних и низших слоев, посадских, работных людей и крестьян, а боярство и церковная знать, как известно из прямых высказываний, отмежевывались от смердов во всех сферах культуры и быта.