| Р. Якобсон Напоминать сейчас о том, что языкознание является социальной, а не естественноисторической наукой, - это значит высказывать банальную истину. И все же, как это часто бывает в истории науки, устаревшая теория может быть опровергнута, сдана в архив, а довольно многочисленные пережитки ее, ускользающие от контроля критической мысли, тем не менее остаются. Уже давно отвергнута доктрина А. Шлейхера, завзятого натуралиста в области языкознания, а пережитки ее живучи еще и по сей день. Именно ее тезису о физиологии звуков как "основе всей грамматики" эта вспомогательная и по существу внелингвистическая дисциплина обязана тем почетным местом, которое она продолжает занимать в науке о языке. Уступая дорогу интегральному пониманию фактов, лингвистическая традиция лишь с большим трудом отказывается от укоренившегося принципа, который отстаивал автор "Compendium'a", согласно которому "vor allem versenkt man sich in das genaueste Einzelstudium des Objektes, ohne an einen systematischen Aufbau des Ganzen zu denken" ('прежде всего следует погрузиться в точнейшее изучение отдельных объектов, не думая о систематическом строении целого'). Однако несомненно, что наиболее устойчивым элементом этой доктрины является стремление объяснить звуковые законы и грамматические сходства двух языков их происхождением от одного общего языка-предка и исследовать только такие сходства, которые поддаются подобного рода объяснению. Даже у тех, кто не принимает более всерьез упрощенную генеалогию языков, образ родословного древа (Stammbaum), как правильно замечает Шухардт, несмотря ни на что, все еще остается в силе; проблема общего наследия, обязанного единому предку, продолжает выдвигаться в качестве важнейшей предпосылки при сравнительном изучении языков. Однако эта тенденция находится в вопиющем противоречии с социологической направленностью современной лингвистики: в самом деле, рассмотрение сходства, унаследованного от некоего общего доисторического состояния, является всего лишь одной из проблем в социальных науках, использующих компаративный метод, например при изучении искусства, нравов и обычаев; проблема развития тенденций к новшествам берет здесь явно верх над проблемой пережитков. Впрочем, эта склонность к загадкам и решениям строго генеалогическим не соответстует более нынешнему положению дел в самом естествознании, и лингвистике угрожает опасность оказаться естественно-исторической наукой в большей мере, нежели само естествознание. Позволим себе сослаться на таких выдающихся ученых, как Л. Берг, А. Мейер, М. Новиков, Г.Ф. Осборн, Л. Плейт (Plate) [2]. Прежнему атомизму ныне противостоит концепция целого, детерминирующего все свои части. Если ортодоксальный эволюционизм учит, что "сходство в строении органов необходимо принимать во внимание лишь в том случае, если оно указывает на то, что обладатели этих органов происходят от одного и того же предка", то в наше время исследователи придают значение сходствам вторичным - либо приобретенным вследствие конвергирующего развития организмами родственными, либо усвоенным организмами абсолютно разного происхождения. Таким образом, "сходства, которые обнаруживают две формы в своей организации, могут оказаться вторичными, приобретенными позже, а различия - первичными, унаследованными". При этих условиях различение родственных и неродственных организмов перестает быть решающим. Конвергирующее развитие, охватывающее необъятные массы индивидов на обширной территории, следует рассматривать как господствующий закон. Одной из незабываемых заслуг учителя современных лингвистов А. Мейе является выдвижение слишком часто недооцениваемого (несмотря на его громадное значение) утверждения о том, что соответствия между двумя или большим числом языков часто возникают после распада праязыка и проистекают гораздо чаще, чем это кажется на первый взгляд, из параллельного развития. Традиционному образу двух последовательных состояний - единство, множество - доктрина Мейе противопоставляет, с одной стороны, идею единства во множестве, а с другой - идею множества в единстве: сызначала, подчеркивает он, языковая общность "не предполагает полного тождества в языке". Так, наряду с традиционным понятием "первоначального тождества" возникло важное понятие "тождественного развития". Н.С. Трубецкой попытался разграничить эти два понятия, предложив на Первом Международном конгрессе лингвистов два типа группировки языков: "языковые союзы" (Sprachbunde), обладающие заметным сходством в синтаксической, морфологической и фонологической структуре, и "языковые семейства" (Sprachfamilien), характеризующиеся прежде всего общим фондом грамматических морфем и обиходных слов. (Заметим, кстати, что, согласно Мейе, "родство языков нельзя установить лишь с помощью одного сходства или различия в словаре" [3]). Все же языковая семья может обладать и обычно обладает наряду с этими материальными элементами еще и сходством в грамматической и фонологической структуре. Это значит, что сходство в структуре независимо от генетических отношений данных языков и может связывать равным образом как языки с общим происхождением, так и языки разного происхождения. Сходство структур, таким образом, не противостоит "изначальному родству" языков, а накладывается на него. Это вызывает необходимость в понятии языковых союзов; согласно справедливому замечанию Ван Гиннекена на Третьем Международном конгрессе лингвистов, благоприобретенное сродство не исключает изначального родства, а лишь устанавливается безотносительно к последнему. Сродство, или, другими словами, структурное сходство, охватывающее смежные языки, соединяет их в союз. Союз языков является более широким понятием, нежели понятие семьи; последняя является лишь частным случаем союза. Мейе заметил, что "там, где развитие было заметно одинаковым, результат оказывается таким, как если бы речь шла об изначальном единстве". Конвергенция развитий (Wahlverwandschaft, как говорил Гете), обнаруживается как в изменениях системы, так и в консервативных тенденциях, и особенно в отборе конструктивных принципов, предназначенных остаться незатронутыми. "Изначальное тождество", которое вскрывает сравнительная грамматика, является не более чем состоянием, возникшим в результате конвергирующего развития, и никоим образом не исключает одновременных или последующих расхождений. Хорошо известна тенденция многих фонологических фактов расширяться в пространстве, и неоднократно отмечалось, что соседние языки, разные по происхождению, обнаруживают много общего как в фонологической, так и в грамматической структуре (Есперсен, Сандфельд, Шмидт, Вандриес, особенно Боас и Сепир) [4]. Зачастую эти родственные черты, сближая соседние неродственные языки, расщепляют языковые семьи. Так, область русского (включая сюда белорусский и украинский) и польского языков противополагается области чешского и словацкого языков отсутствием квантитативной оппозиции гласных и составляет в этом отношении одно целое с большинством финно-угорских и тюркских языков европейской, то есть предуральской, части России [5], тогда как некоторые другие языки финно-угорской и тюркской семей обладают этим противопоставлением: например, венгерский в этом отношении принадлежит к тому же кругу языков, что и чешский и словацкий. Изофоны сродства пересекают не только границы языковой семьи, но зачастую даже границы одного языка. Так, например, восточные говоры словацкого языка, ввиду отсутствия квантитативной оппозиции гласных, примыкают к соседним языкам северо-востока, а именно к русскому и польскому языкам. И все же, столкнувшись с этим непривычным вопросом, лингвисты незаслуженно оставляют его на периферии своих интересов. Факты тем не менее ждут обследования и объяснения. Известно, что у двух лиц, говорящих на одном и том же языке, речевая деятельность не является тождественной. Замечательный специалист по вскрытию лингвистических антиномий Фердинанд де Соссюр выявил эти два антитетических аспекта: язык (langue) как стремление к тождеству, неотъемлемое условие понимания, и речь (parole) как индивидуальное проявление, индивидуализирующее роль каждого из собеседников. К подобного рода дуализму свел Ф. де Соссюр и взаимные отношения областных говоров одного идиома. Здесь тоже "непрерывно и одновременно действуют в двух разных направлениях две силы": с одной стороны, сепаратизм, или, другими словами, "дух родимой колокольни", и, с другой стороны, дух общности, или унифицирующая сила, типичным проявлением которой является "взаимообщение" (intercourse - выражение, заимствованное Соссюром из английского). Но игра этих двух противоположных сил не замыкается в рамках одного языка: конвергенции, или схождения (как консервативного, так и инновационного типа), в структуре двух или большего числа соседних языков берут начало в унифицирующей силе, тогда как дивергенция, или расхождения, обязаны своим существованием духу сепаратизма. Не существует принципиальной разницы между проявлением унифицирующей силы в рамках одного языка и в рамках целой группы соседних языков. Где контакт является более тесным (например, на границах, в областях со смешанным населением, в торговых центрах), там наблюдается стремление к выработке средств взаимного общения, тяготение к общему языку; многие черты этого общего языка обнаруживают часто особую легкость к распространению за пределами зоны взаимного общения. Короче говоря, совершенно безразлично, каким будет этот общий язык - междиалектным, имеющим целью установить связь между представителями одной нации, или смешанным языком, обслуживающим межнациональные связи. Стремление говорить, как "другие", не ограничивается рамками родного языка. Мы хотим быть понятыми иностранцем и в свою очередь стремимся говорить так, как он. Так, русские и норвежцы, вступая друг с другом в контакты по торговым делам, прибегали к так называемому russe-norsk, то есть русско-норвежскому смешанному языку [тонко обследованному Олафом Броком (Broch)], будучи уверенными, что они говорят на языке собеседника, что, между прочим, отражается и в самоназвании этого языка: "моя по твоя" (то есть 'я, как ты'). Русские, проживающие на Дальнем Востоке, разговаривая на своем родном языке с китайцами, прилаживают его к китайскому до такой степени, что, по словам Георгиевского, некоторые из их китайских собеседников нередко против этого возражали. Фонологические особенности смешанных образований, каковы бы они ни были, имеют экзотическую привлекательность чужого; экспрессивный язык и мода используют элементы этих смешанных образований, навязывают им новые функции и способствуют их распространению. Следовательно, ни образование смешанного языка, ни распространение результатов смешения не предполагают непременно биологического скрещения, как же как биологическое скрещение не ведет непременно к скрещению языков. Иначе мы были бы вынуждены допустить, что язык А.С. Пушкина, создателя русского литературного языка, в жилах которого текла также и африканская кровь, является всего лишь "artfremde Sprache" ('чужеродный язык') [6]. Гуго Шухардт, выдающийся представитель немецкого языкознания, отрицал не только необходимость причинной связи между языковым и биологическим скрещиванием, но и самое возможность подобного отношения: "Wo Blutmischung in Verein mit Sparchmischung auftritt, beruht diese nicht auf jehner, sondern beide auf einem dritten. Die Ursache der Sprachmischung ist immer sozialer, nicht phyziologischer Art" [7] ('Там, где кровное смешение сопутствует языковому, - там не второе основывается на первом, а оба они зависят от третьего фактора. Причины языкового смешения - всегда социального, а не физиологического характера'). Если переход аффрикаты c в s в греческом произношении русских слов проник в язык русских горожанок на побережье Азовского моря, поскольку сами греки встретили у них благосклонный прием, то здесь лингвистический факт сопровождает метисацию, отнюдь не являясь ее биологическим результатом. Подражание, безусловно, является могущественным фактором в образовании лингвистических волн, независимо от того, охватывают они область одного языка или область ряда смежных языков. Однако было бы ошибочно видеть в нем единственный или по меньшей мере решающий и необходимый фактор. Согласно убедительному тезису А. Мейе, доминирующим фактором является коллективная тенденция, тогда как большая или меньшая роль подражания является всего лишь побочным моментом в осуществлении изменений, так что лингвист легко может им пренебречь. Изменение языковой структуры никогда не имело бы места, если бы не существовало коллективной склонности к этому изменению. Таким образом, существенным в конечном счете оказывается конвергенция; факультативная роль индивида, которому здесь принадлежит инициатива, состоит исключительно в том, чтобы предвосхищать и ускорять конвергирующее развитие. В рамках одного языка или языкового союза структурное новшество может распространиться точно так же, то есть, говоря словами Соссюра, путем воздействия, "заражения" (contagion) или же в силу простого тождества тенденций, стремлений в случаях независимо протекающего параллельного развития. "Заражения" или воздействия не произошло бы, если бы не было тождества стремлений, тенденций, но само воздействие не является неизбежным, хотя центр излучения и способствует распространению изменения, а конвергирующее развитие облегчается и ускоряется, когда оно может опереться на образец. Явления воздействия или "заражения", таким образом, вовсе не представляются чем-то необходимым, и их недостаточно для образования языкового (и, в частности, фонологического) сродства. Под влиянием начального ударения в карельском языке некоторые русские диалекты Олонецкой губернии перенесли ударение с последнего слога на первый; в то же самое время ударение на других слогах сохранилось. Несмотря на это подражательное изменение, ударение сохранило в этих диалектах свою сигнификативную функцию, неизвестную карельскому ударению (например, посы'пали - форма множественного числа прош. вр. соверш. вида; посыпа'ли - та же форма несоверш. вида), тогда как делимитативная функция карельского ударения (оно сигнализирует о начале слов |