| А. Ф. Лосев Формы субъективно-человеческого функционирования объективно-реальной идеи - вещь, идея, тип-образец, имя «Кратил» принадлежит к числу довольно трудных и замысловатых диалогов Платона. Свободная манера письма, характерная для Платона, доходит здесь иной раз до полной невозможности уловить связь отдельных частей диалога и даже его основную идею. Постоянное повторение одного и того же, уклонения в сторону, разного рода интермедии, часто мешающие распознанию сути дела, иронический тон Сократа, отсутствие обобщающих выводов и какой-то неопределенный итог диалога - все это заставляет либо оставить весь диалог в бессвязном виде, либо прибегнуть к разным, достаточно рискованным домыслам, попытаться на свой страх и риск сформулировать то, что в диалоге не сформулировано, но без чего невозможно уловить композицию диалога и додумать до конца то, что иной раз как будто и вытекает из предложенных утверждений Платона, но самим Платоном почему-то до конца не додумано. К этому присоединяется и то, что Платон тратит значительную часть этого диалога на лингвистику, с нашей теперешней точки зрения смехотворную и совершенно фантастическую, состоящую из умопомрачительных этимологий, разнообразных и изощренных, хотя и проводимых с небывалым воодушевлением и даже каким-то восторгом, - об этом восторге сам Платон говорит в диалоге не раз (396d - е), несмотря на свое же собственное желание соблюдать в этих вопросах меру (414е). Вероятно, эта псевдонаучная лингвистика и была одной из причин крайне малой популярности диалога «Кратил». Широкой публике все эти бесконечные этимологии совершенно не нужны, так как ей достаточно было бы каких-нибудь трех-четырех примеров; что же касается ученых-лингвистов, то и те часто разводят руками и не знают, что делать, когда начинают читать в диалоге все эти фантастические толкования огромного количества имен и слов. Это и привело к тому, что «Кратил» допускает много разных трактовок и композиция его может быть представлена весьма разнообразно. Затратив немалое время на многократное перечитывание и продумывание этого диалога, мы все же даем его анализ, который нам самим представляется своего рода экспериментом и который нуждается в разных уточнениях и дополнениях, Впрочем, ввиду огромного числа неясностей этого диалога, едва ли когда-нибудь удастся дать такой вполне безупречный его анализ, который уже не подлежал бы никакой серьезной критике. Композиция диалога I. Вступление (383а - 384е) Противопоставляется мнение Гермогена, ученика Протагора, об условности всех имен человеческого языка, их зависимости исключительно от произвола людей, от обычая и закона, и мнение Кратила, ученика Гераклита, об их естественности, т. е. об их полном соответствии природе вещей, понимаемой как нечто совершенно текучее. Сократ берется разобраться в этом вопросе. II. Критика теории условного происхождения имен, т. е. субъективизма в учении о языке (385а - 391а) 1. Полная условность привела бы к полной путанице и нельзя было бы различить, где «человек», а где «лошадь» (385а). 2. Имена могут соответствовать каким-нибудь предметам либо не соответствовать; поэтому здесь полного произвола нет (385b - d). 3. Разнообразие наименований одного и того же предмета действительно существует повсюду, но, если из этого делать вывод о всеобщей безразличной текучести имен, все окажется смешанным, не будет ничего ни доброго, ни злого; следовательно, вещи сами по себе имеют основу своей сущности (he bebaiot?s tis t?s oysias, 386a), она непреложна и становящиеся, объективно существующие вещи с ней срослись (386е). Это иллюстрируется при помощи примеров рассечения вещей, их сжигания. Поскольку наименование вещей тоже есть одно из наших действий, оно должно сообразоваться с их специфической природой (idia physis, 387d), а не с нашим субъективным мнением; и если для сверления нужен бурав, а для тканья - челнок, то для речи тоже необходимо орудие (organon), это - имя (388а), разделяющее сущность (388с) в целях обучения наподобие челнока, разделяющего основу при тканье. Итак, полный субъективизм и произвол при присвоении имен совершенно исключаются (385е - 388d). 4. Присвоение имен происходит, следовательно, в силу объективного закона (nomos, 388d); и присвоителем имен может быть не кто попало, но своего рода законодатель, учредитель (nomoteth?s, 388е), или мастер (d?mioyrgos, 389а) имен. Этот последний образует имена так же, как сверлильщик, который пользуется сверлом, - причем не каким-нибудь расколотым сверлом, но целым и неделимым; иначе говоря, мастер имен создает имена «по образцу» неделимого вида (греч. eidos, 389b) имени, «преследуя» одну и ту же идею (греч. также eidos, 390а), какое бы железо ни имелось в виду и в каких бы местах ни происходила работа (388d - 390а). 5. Но всякое орудие имеет своей целью то или иное употребление, и, как знание необходимо для употребления инструментов во всех ремеслах, так и в отношении имен необходимо соответствующее знание (epist?m?, 390b). А поскольку знающим может быть только тот, кто спрашивает и отвечает, то законодатель имен должен учиться у диалектика (dialecticos, 391c - d). Итак, наложение имен происходит не в силу субъективного произвола людей, но в силу объективной природы вещей и есть результат диалектики. Но что понимать под природой вещей, которая обеспечивает нам необходимую для имен правильность (390b - 391а)? III. Вопрос о правильности имен (391b - 427с) 1. Отвергая мнение софистов и исходя из Гомера, собеседники делят все имена на божественные и человеческие, причем первые целиком соответствуют своему предмету, вторые же - то более, то менее (391b - 392а), и это касается не только имен богов, но и имен героев, как то показывают имена Астианакт и Гектор (392b - 393а). 2. Имена, даваемые людьми, могут быть правильными или неправильными. Но неправильность имени не зависит от правильности или неправильности («уродства») самих предметов, так как уродливый предмет может быть назван совершенно правильно; точно так же неправильность имени не зависит от звукового состава имени и от разных частных значений имени, которые привносятся различием звукового состава (393b - 394d). Все это видно на примере имен Орест, Агамемнон, Атрей, Пелоп и Тантал (394е - 395е). Правильность наименования предмета зависит от правильности интерпретации этого предмета, т. е. она не есть результат простой репрезентации предмета в нашем сознании: имя Зевс есть результат нашей интерпретации Зевса как жизни, имя Кронос - результат интерпретации Кроноса как чистого и незапятнанного ума и т. д. (395е - 396с). Эту интерпретацию Сократ называет «вдохновенной мудростью» (396d - е), а ее результат - «типом», «образцом» (typos, 397а), не теряющим, однако, своей объективной значимости, т. е. связи с тем, что «вечно по своей природе» (396d - 397b). Другие такие же примеры слова «бог», «демон» («гений»), «герой», «человек»; рассматривая их, Платон повторяет указание на несводимость имени к его звуковому составу (397с - 399с); то же утверждается и о словах «душа» и «тело» (399d - 400с). Далее Платон снова возвращается к исследованию имен богов, на этот раз весьма обширному: Гестия, Кронос, Рея. Океан, Тефия, Посейдон, Плутон, Аид, Деметра, Гера, Феррефатта (Персефона), Аполлон, Муза, Лето, Артемида, Дионис, Афродита, Афина Паллада, Гефест, Арес, Гермес, Ирида, Пан (400с - 403d). Сюда примыкает анализ слов «Солнце», «Луна», «месяц», «звезда», «молния», «огонь», «вода», «воздух», «Земля», «времена года», «год» (400d - 410a). Наконец, следует обширное рассуждение о множестве разных имен, имеющих отношение к умственным способностям человека, к его добродетелям, к понятиям прекрасного, доброго, искусства, мудрости, сущности и разных качеств существующего (411а - 422b). 3. Поэтому правильность имен, даже если иметь в виду их происхождение, никак не сводится к простому звукоподражанию (422с - 427с). Например, звук «р» сам по себе действительно указывает на резкое движение или раскатистость, звук «л» - на мягкое движение и т. д. (426с - 427с). Но хотя слова и подражают вещам (423b), подражание это в именах совершенно специфическое, не такое, как в музыке по отношению к слышимому голосу или в живописи по отношению к цвету и краскам (423d), поскольку всякое имя вещи есть прежде всего подражание самой сущности этой вещи (422d - 423d). Подражать голосам овец или петухов не значит именовать эти голоса, так как для наименования требуется не просто воспроизведение, но сознательное воспроизведение сущности (423с). Следовательно, выражение (d?l?ma, 423b) чего-нибудь с помощью физических приемов должно передавать тот самый предмет, который надо выразить. Конечно, важно было бы знать, в чем состоят самые первые наименования вещей, ставшие основанием и для их более сложного обозначения (426а). Но «смешным, я думаю, должно казаться, Гермоген, - говорит Сократ, - что из подражания посредством букв и слов вещи станут для нас совершенно ясными. Однако это неизбежно…» (425d). 4. Краткая интермедия в связи с присоединением Кратила к беседе (427е - 428d). IV. Критика релятивизма в учении об именах (428е - 438е) 1. Кратил полагает, что все наименования вещей, как и все понятия о них, одинаково ложны и одинаково истинны (428е - 430а). 2. Возражение Сократа: каждое имя относится к определенному предмету и есть подражание ему (mim?ma, 430е); следовательно, если в подражании будет что-нибудь искажено, то и имя вещи будет ложным, т. е. нельзя сказать, что все имена одинаково ложны или одинаково истинны (430а - 432а). Это, однако, не значит, что подражание в имени должно быть абсолютным воспроизведением предмета, потому что такое подражание не дало бы ничего нового для познания самого предмета; к тому же, если бы это и было осуществимо, оказалось бы два тождественных предмета вместо одного. Другими словами, подражание в имени есть только подражание в каком-нибудь определенном отношении; иначе оно было бы просто бесполезным (432а - 433b). А этот оттенок и привносится в имя его звуковой стороной, каковая сама по себе отнюдь не есть еще вещь, которой подражают и которую воспроизводят, но есть тот материал, с помощью которого отражается вещь, так что имя оказывается не просто подражанием вещи, но тем или иным заявлением вещи о самой себе человеческому сознанию, тем или иным ее выражением. Поэтому дело не в условности обозначения и не в его относительности, а в том, что имя предмета каждый раз может обозначать различные оттенки вещи, сами по себе вполне объективные (433b - 434b). Так, отдельные звуки имени могут быть разными и в то же время иметь одну и ту же функцию; их условность не мешает их объективной значимости, их «правильности» (434с - 435с). 3. Отсюда вытекает, что по крайней мере в самом начале законодатель имен во всяком случае опирался на сущность вещей, как бы разнообразно он эту сущность ни изображал в именах, прибегая к их всестороннему познанию и рассмотрению (435d - 436е). А это свидетельствует о том, что наблюдаемые законодателем имен предметы не только находятся в состоянии сплошной текучести (в условиях которой не могло бы состояться познание вещей), но им свойственна также и некоторая устойчивость, так что имена не просто переходят друг в друга, но и резко друг от друга отличаются; поэтому не может быть речи об их полной относительности, их установила какая-то высшая сила (436е - 438е). V. Заключение. Гносеологические выводы из предложенной выше теории имен (438е - 440е) 1. Поскольку имена, как сказано, могут друг с другом смешиваться, то различаясь между собой, то уподобляясь и отождествляясь, ясно, что имена вещей, взятые сами по себе, еще не обеспечивают ни правильного их употребления, ни их объективной значимости. А значит, истину вещей нужно узнавать из самих вещей, а не из их образа (eicon, 439а), который выражается именем (438е - 439b). 2. Сами же вещи, во-первых, несомненно, пребывают в вечном становлении; во-вторых, это становление возможно только тогда, когда существует то, что становится и что в то же время есть нестановящееся и вечно неподвижное, не выходящее из своей идеи (idea, 439а), и самое (ayt?) бытие в себе, которое не течет, в противоположность его качествам, которые текут (439с - е). 3. То, что представляет собою нечто сплошное и течет, непознаваемо; а познаваемо то, о чем можно сказать что-нибудь определенное, т. е. что не течет и не представляет собою нечто сплошное (440а - е). Критические замечания к диалогу Таков анализ диалога «Кратил». Теперь спрашивается: каков же общий смысл этого диалога и в чем его философская заостренность? 1) Прежде всего, всякий читатель «Кратила» спросит: зачем понадобилось Платону такое длинное рассуждение о языке, в то время как он сам вовсе не лингвист и по своим интересам вообще имеет мало общего с лингвистикой? Нам кажется, что, постулировав мир объективных идей и сущностей, Платон сразу же столкнулся с огромной сложностью, а часто даже и бессвязностью того, что творится в субъективном сознании и мышлении человека. По-видимому, Платон рано начал чувствовать потребность проанализировать с точки зрения объективного идеализма также всю неразбериху, царящую в человеческом субъекте. Мир идей оставался у него вечно благоустроенным, вечно одним и тем же и вечно прекрасным, в то время как в человеческом субъекте всегда царили сплошная путаница и непостоянство, весьма далекие от столь простого и прозрачного идеального мира. Остается предположить, что в поисках хотя бы каких-нибудь более или менее устойчивых образований в человеческом сознании Платон и натолкнулся на проблему имени, поскольку во всяком имени фиксируется какая-то определенность и какая-то связь с объективной действительностью. Однако Платон тут же вступил в резкий конфликт с теми теориями языка, которые были популярны в его времена и принадлежали софистам. Волей-неволей ему приходилось критиковать эти теории. Но из критики этих теорий он извлекал для себя много положительного; и так как это положительное само собой вытекало из платоновской критики софистов, а сам Платон, у |