Ананьев Д. А.
Одним из важнейших участников процесса освоения русскими Сибири было государство, наблюдавшее и направлявшее ход колонизации через разветвленную административную систему, созданную вскоре после масштабного вторжения русских за Урал на рубеже XVI–XVII вв. Ключевым звеном этой системы с самого начала стала «общая для государства система местного воеводского управления»[1], устанавливавшаяся в Сибири по мере вхождения в состав России ее отдельных областей.
Изучение сибирской истории невозможно без всесторонней оценки системы управления, но в этом случае историки-сибиреведы сталкиваются с проблемами, поставленными исследователями в работах по истории российской государственности и ее административных учреждений. В полной мере это относится и к истории возникновения и развития системы воеводского управления, просуществовавшей с конца XVI в. до 1775 г. В историографии не освещается начальный этап ее формирования, относящийся ко второй половине XVI в., когда состоялся переход от системы наместников-кормленщиков к новому типу государственного аппарата, основанному не на кормлениях, как форме натурального обеспечения служилых людей «по отечеству», а на выплате денежного жалованья. В сущности, это следствие слабой изученности последствий земской реформы 1555–1556 гг., в ходе которой власть сделала ставку не только на развитие самоуправления, но и на усиление централизации административной системы, создав, по определению современного исследователя Е. Вершинина, «условия большей зависимости служилых людей от центральной власти»[2]. На данный пробел в историографии указывал А. Зимин еще в 1960 г., но, как считает Вершинин в монографии, посвященной воеводскому управлению Сибири в XVII в., «до сих пор отмеченная А. А. Зиминым проблема не получила своего конкретно-исторического исследования»[3]. Без устранения этого пробела невозможно получить полное представление об условиях, сделавших возможным повсеместное распространение воеводской власти в последующие десятилетия. С указанной историографической проблемой связан и вопрос о сущности воеводской власти, решение которого было предложено отечественной исторической наукой уже в XIX в. в работах представителей «государственной школы».
По мнению Б. Чичерина, А. Градовского, И. Андреевского, возникновение и утверждение воеводского управления на окраинных землях (в Казани, Астрахани, Сибири) было обусловлено потребностью государства в сильных представителях, в равной мере способных решать военные задачи и обеспечивать в необходимом объеме поступление в казну доходов с присоединенных территорий[4]. Выводы вышеназванных историков повторяют аргументацию чиновников Сибирского приказа, сохранившуюся в документах конца XVII в. (она, кстати, приведена в монографии М. Акишина). В ответ на предложение о распространении городской реформы 1699 г. на территорию Сибири, руководство Сибирского приказа сообщило, что «во всех сибирских городах без воевод… править никоими мерами невозможно, так как они организуют сбор и доставку в Москву ясака — главной статьи дохода казны в Сибири», и что «если воевод в Сибири „отставить“, то… аборигены перестанут платить ясак и могут учинить над русскими какой-нибудь „злой умысел“»[5].
Объясняя особенности воеводской власти, представители «государственной школы» все же не указывали на принципиальное отличие новой системы от системы наместников-кормленщиков, заключавшееся в выплате воеводам в централизованном порядке денежного жалованья из московских четей-приказов. Справедлив вывод Н. Покровского и В. Александрова: «В дореволюционной историографии преимущественно представителями государственной школы воеводское управление рассматривалось как видоизмененная система наместников-кормленщиков»[6]. Более глубокое понимание проблемы было присуще М. Ф. Владимирскому-Буданову, писавшему в начале XX в. о том, что целью назначения было «не кормление, а управление на государя»[7].
По заключению Вершинина, недостатком работ дореволюционных авторов была ориентация на более поздние, «рациональные» образцы управления (дворянско-чиновничий бюрократический аппарат, в частности), следствием чего стала недооценка проблемы соответствия воеводского управления уровню социально-политического развития общества. В качестве примера Вершинин приводит мысль Градовского о гипертрофированном значении фискальных функций воеводского аппарата, в ущерб удовлетворению потребностей местного общества[8].
Все же было бы неверно отрицать понимание историками государственной школы несоответствия позднейших принципов управления и основ административной системы XVII в. В связи с этим важное замечание сделано в работе Александрова и Покровского относительно вывода Б. Чичерина о коллегиальном, а не бюрократическом характере воеводской власти: «Однако при этом Б. Н. Чичерин все же признавал, что в XVII в. в России еще не было развитого сознания о различии между коллегиальной и бюрократической формами административного управления»[9]. Разумеется, современные исследователи не поддержали предположение Чичерина, заметив, что «… в борьбе за абсолютизацию власти воеводы нередко вступали в столкновения со своим ближайшим окружением»[10]. Но, по сути, признание Чичерина, характеризовавшего принципы административной политики на основании изучения наказов, выдававшихся воеводам, близко к замечанию, сделанному Вершининым. Соглашаясь с тезисом об утверждении принципа единоначалия в системе местного управления в XVII в., исследователь указывает, что степень осознанности этой тенденции центральным правительством не поддается выяснению[11]. Когда современный последователь Чичерина И. Ермолаев, характеризуя систему управления Среднего Поволжья в конце XVI–XVII вв., идет дальше своих предшественников и заявляет, что коллегиальность воеводского управления была осознанным принципом, Вершинин видит в этом повторение ошибки представителей государственной школы и подчеркивает, что коллегиальность как принцип управления — понятие историческое, и она, как и бюрократия, не может появиться раньше системы рациональной организации власти[12]. Впрочем, для сибирской разрядной администрации Вершинин признавал ограниченное применение «коллегиальности» в решении дел. Но ведь и Чичерин писал о том, что «эта коллегиальность не имела никакой юридической определенности», не была четко осознававшимся принципом, а воеводы «ладили… как знали».
Дискуссии об основополагающих принципах воеводского управления отражают сложную ситуацию в историографии, связанную с недостаточной изученностью вопросов возникновения, становления и развития воеводской системы в условиях перехода государства от сословно-представительной монархии к абсолютизму, а также взаимодействия воевод с органами сословно-представительного самоуправления.
В XX в. отечественные исследователи объясняли повсеместное распространение воеводской власти возросшей потребностью государства в сильных представителях на местах, обладавших самыми широкими полномочиями, что, в свою очередь, было обусловлено хозяйственным и политическим кризисом конца XVI — начала XVII вв., развитием крепостничества, ростом податного гнета и невозможностью доверять сбор налогов так же, как прежде, выборным земским властям[13].
Дореволюционный историк земского самоуправления М. Богословский определял воевод как правительственных агентов по финансовому управлению, тогда как возникновение этого института власти связывал с периодом Смуты, когда важнейшей задачей государства была борьба с «многочисленными иноземными и своими „воровскими“ отрядами»[14]. Схему Богословского воспроизвели в своих работах современные исследователи Вершинин и А. Павлов; последний, впрочем, относил распространение «приказного начала» на внутренние территории государства к 70-м —
90-м гг. XVI в., когда в уездах Севера и Замосковского края появились судьи и приказные люди, ставшие «прообразом воеводского административного управления»[15]. Объяснение Богословским причин распространения воеводской системы во многом совпадает с распространением в советской историографии представления о «постепенном усилении власти воевод… как следствии целенаправленной правительственной политики»[16], но не проясняет характера взаимоотношений воевод с верховной властью, равно как и механизма взаимодействия с другими органами власти, позволившего воеводской системе выстоять и, в конечном счете, взять верх и над кормленщиками, пытавшимися было возродиться в 1570-х — 80-х гг., и над сословными учреждениями, бурно развивавшимися в годы Смуты.
Получение ответов на эти вопросы представляется более вероятным в рамках региональных исследований, начало которым было положено также в дореволюционной историографии — в работах Н. Оглоблина, С. Бахрушина, изучавших историю воеводского управления в Сибири. Трудно не согласиться с мнением Вершинина: «Главное в том, что под пером данных исследователей местное управление из истории „учреждений“ превратилось в историю конкретных людей, как представлявших эти учреждения, так и проходивших через них»[17]. На развитие сибиреведения существенное влияние оказали выводы Бахрушина о всевластии сибирских воевод, о «кормленческих чертах» в их деятельности, с проявлениями которых правительство боролось не особенно успешно.
Идеи Бахрушина были усвоены советской историографией, которая, однако, не проявляла особого интереса к воеводской тематике на протяжении многих десятилетий. В то же время, к наследию русской дореволюционной историографии обратились западные сибиреведы. Проблемы освоения и управления Сибири оказались в поле зрения зарубежных исследователей уже в XVII в. — практически одновременно с началом сибирской колонизации, но первые попытки западных авторов дать научный анализ истории освоения Сибири приходятся на вторую половину XIX в., когда в качестве источников историки могли использовать не только широко распространенную на Западе описательную литературу о Сибири (преимущественно записки путешественников и мореплавателей), но и достижения русской историографии.
Американский историк Голдер стал первым в западной исторической науке, кто осветил основные направления и этапы освоения Сибири и Дальнего Востока. В основу его монографии «Русская экспансия к Тихому океану (1641–1850)» легла диссертация, которую он защитил в 1909 г. в Гарвардском университете. В своем исследовании автор опирался как на опубликованные источники (в частности, содержащиеся в изданных в России «Актах исторических» и «Дополнениях к актам историческим»), так и на документы, хранящиеся в архивах Парижа и Санкт-Петербурга. Подчеркивая значение торговых интересов России в ходе «восточной экспансии», он объединил этот тезис с традиционными для западной историографии того времени выводами об имперских амбициях России, погоне за пушниной и необходимости научного исследования Северной Азии и тихоокеанского региона как основных факторов сибирской колонизации.
В монографии Голдера наиболее обширный раздел посвящен описанию структуры сибирской администрации и анализу правительственной политики в регионе, что вполне соответствовало представлению историка о деятельности органов власти как определяющей силе в ходе русского освоения Сибири[18]. Впрочем, деятельность сибирской администрации историк оценивает крайне негативно, не объясняя при этом, почему столь неэффективной и «хаотичной» власти удалось сохранить и укрепить позиции России на огромных пространствах Сибири и Дальнего Востока. Присоединяясь к многочисленным свидетельствам современников и русских историков о деспотичности и бесконтрольности сибирских воевод, Голдер считает это следствием слабого интереса Москвы к колонизируемой окраине и отсутствием четкого плана управления. Внимание к сибирским источникам заставило Голдера сделать ряд выводов, противоречащих приведенной выше оценке правительственной политики в Сибири. Так, историк сообщает, что вплоть до 1708 г. (то есть до губернской реформы) все значительные вопросы управления регионом согласовывались с правительством. Следовательно, действительно бесконтрольной можно считать лишь власть новоявленных сибирских губернаторов. Интересно, что такого же мнения придерживался П. Н. Милюков, а в наше время его поддержал и М. Акишин: «Новые верховный и центральный органы управления — Сенат и Ближняя канцелярия царя — с самого начала не смогли справиться с огромной массой судебных, административных дел и финансовой отчетности, которые шли с мест. Учреждение при Сенате представителей от губерний (ландрихтеров) также не исправило положения, власть губернаторов становилась, по существу, бесконтрольной. С полным основанием это можно сказать и о Сибири»[19]. Таким образом, применительно к сибирской административной системе XVII в., которой и был посвящен раздел в монографии Голдера, следует говорить о существовании механизма сдерживания и ограничения власти воевод. Одним из элементов этого механизма можно считать принцип взаимоконтроля в совместной деятельности воевод, который, однако, мог быть доведен до абсурда — открытой вражды воевод одного или нескольких уездов. Ссылаясь на П. Буцинского, Голдер называет органом надзора над властью воеводы должность письменного головы, учрежденную в 1623 г. Но в условиях коррумпированной сибирской администрации, по определению Голдера, воеводы и главы действовали заодно.
Перечисляя обязанности воевод, Голдер считает нужным упомянуть о том, что по прибытии на место службы воевода должен был устроить официальный прием, на котором обращался к населению города и уезда с речью, примерное содержание которой приводит автор. Заверяя всех в своей честности и готовности соблюдать законы, воевода обвинял своих предшественников во всех мыслимых грехах и уверял, что они не останутся безнаказанными. Оставляя эту деталь без комментариев, Голдер не делает все-таки вывода (как, например, Бахрушин) о том, что все это было простой формальностью. В этой ситуации полезно обратиться к исследованию Покровского и Александрова: «На приеме населения при вступлении в должность от воеводы требовалось, согласно наказу, не просто обличать злоупотребления своего предш