| Доктор исторических наук М. Рахматуллин. "Любить Богом врученных мне подданных я за долг звания моего почитаю..." Манифест о создании проекта нового Уложения и о созыве для этой цели специальной Комиссии появился 14 декабря 1766 года. Основной мотив: страна не может дальше жить по средневековому кодексу законов - Соборному Уложению 1649 года. В Комиссию был избран 571 депутат от дворян, горожан, однодворцев, казачества, государственных крестьян, нерусских народов Поволжья, Приуралья и Сибири. По одному депутату выделили центральные учреждения - Сенат, Синод, канцелярии. Лишь крепостные крестьяне, составлявшие большинство жителей страны, были лишены права выбирать своих депутатов. Нет депутатов и от духовенства, ибо затеянное дело носило сугубо мирской характер. Социальный состав Комиссии выглядел так: дворянство было представлено 205 депутатами, купечество - 167. Вместе они составили 65% всех избранников, хотя за ними стояло менее 4% населения страны! Представители других сословий "погоды" в Комиссии явно не делали: от казачества их 44, от однодворцев - 42, от государственных крестьян - 29, от промышленников - 7, от канцелярских чиновников и прочих - 19, от "инородцев" - 54 (почти никто из последних русским языком не владел, и их участие в работе Комиссии ограничилось лишь эффектным - благодаря экзотическим одеждам - присутствием на заседаниях). Всем депутатам гарантировались льготы и привилегии. Они навсегда освобождались от смертной казни, пыток, телесного наказания, конфискации имущества. Полагалось им и жалованье сверх получаемого по службе: дворянам - по 400 рублей, горожанам - по 122, всем прочим - по 37. Естественно, иронично замечает современник событий А. Т. Болотов, "выбирали и назначали не тех, которых бы выбрать к тому надлежало и которые к тому способны, а тех, которым самим определиться в сие место хотелось, не смотря нимало, способны ли они к тому были или неспособны". Уложенная комиссия открылась 30 июля 1767 года торжественным богослужением в Успенском соборе Кремля. Первоначальным местом ее работы стала Грановитая палата (в последующем общие собрания Комиссии происходили в Петербурге). На первом же собрании депутатам зачитали с любопытством ожидаемый ими екатерининский "Наказ". И тут выяснилось, что не выходившие за пределы интересов отдельного сословия, города, уезда наказы с мест, коими должны были руководствоваться депутаты, своей приземленностью резко контрастируют с "Наказом" Екатерины, наполненным чудными для собравшихся суждениями о том, "что есть вольность", "равенство всех граждан", и Бог знает чем еще! Однако чрезвычайно тронутые пышным открытием работы Комиссии депутаты, не сумевшие на слух понять действительно мудреный для них "Наказ", стали думать, "что сделать для государыни, благодеющей своим подданным". Ничего путного в их головы не пришло, и потому они решили поднести ей титул "Великой, Премудрой Матери Отечества". Но дальновидная Екатерина, дабы не дразнить гусей, "скромно" приняла лишь титул "Матери Отечества", сказав, что "любить Богом врученных мне подданных я за долг звания моего почитаю, быть любимою от них есть мое желание". Так неожиданно (а скорее всего, по заранее заготовленному сценарию) был снят самый неприятный и щекотливый для Екатерины вопрос о незаконности ее восшествия на трон. Отныне после публичного подтверждения столь представительным собранием законности ее власти положение Екатерины Алексеевны на престоле стало куда прочнее. Относительно спокойно прошло избрание 18 частных комиссий для сочинения законов, и начались рабочие будни депутатов, окончательно отрезвившие Екатерину. Она из-за портьеры скрытно наблюдала за всем происходящим в зале и время от времени посылала записочки с наставлениями порой терявшемуся председателю, генерал-аншефу А. И. Бибикову. Вместо ожидаемого ею делового обмена мнениями начались бурные дебаты представителей разных сословий, когда ни одна из сторон ни в чем не хотела уступать другой. Дворяне с тупым упрямством отстаивали свое монопольное право на владение крестьянами, а купечество - на занятие торговлей и промышленностью. Более того, едва ли не в первую очередь купцы ставили вопрос о возврате недавно отнятого у них права покупать крестьян к заводам. Но здесь императрица была тверда и неуступчива: "Невольные руки хуже работают, нежель вольные, и покупки фабрикантами деревень - прямое истребление земледелия", являющегося главным, по ее убеждению, источником существования человечества. Столь же истово купечество выступало и против торговой деятельности крестьян, руководствуясь исключительно своими узкосословными, корыстными интересами. Не было единства и среди представителей господствующего класса: дворяне с национальных окраин желали уравняться в правах с дворянством центральных губерний, а депутаты от родовитого дворянства во главе со своим лидером - прирожденным оратором и полемистом князем М. М. Щербатовым - высокомерно противопоставляли себя мелкому дворянству и выступали за решительную отмену тех положений петровской Табели о рангах, по которым дворянское звание могли получать за заслуги представители других сословий... Но все это были цветочки. Наибольший гнев дворян-крепостников, из которых в основном и состояли дворянские избранники, вызвали робкие призывы некоторых их же собратьев ограничить произвол помещиков. Слова депутата от города Козлова Г. С. Коробьина, что крестьяне являются основой благополучия государства и с их разорением "разоряется и все прочее в государстве", а потому их надо беречь, потонули в хоре голосов крепостников, возмущенных "наглым" призывом к изменению "освященных Богом" порядков. Дворянство, пользуясь своим большинством, все смелее требовало расширения помещичьего права на личность крестьянина и плоды его труда. Раздались голоса и о применении смертной казни к наиболее непокорным из крестьян. Но росло количество выступлений и противоположного характера, особенно после того, как в июле 1768 года на общее обсуждение был вынесен подготовленный в частной комиссии законопроект о правах дворян. Почти 60 депутатов, в том числе и "своих", дворянских, подвергли острой критике предложенный документ. Это не могло не обеспокоить императрицу, вовсе не желавшую продолжать прения в подобном неконструктивном духе: депутаты ни на йоту не смогли приблизиться к единому решению вопроса о дворянских правах. Некомпетентность депутатов, их неспособность подняться до понимания провозглашенных в "Наказе" идей произвели на императрицу столь угнетающее впечатление, что для "просвещения" депутатов прибегли к необычной мере: день за днем им стали громко и внятно читать все принятые с 1740 по 1766 год законы об имущественных правах, а также Соборное Уложение 1649 года и еще около 600 разнообразных указов. Трижды подряд вновь и вновь оглашали екатерининский "Наказ". Работа Комиссии была фактически парализована, и в конце 1768 года с началом русско-турецкой войны ее "временно" (а как оказалось, навсегда) распустили. Хотя некоторые частные комиссии продолжали работать вплоть до 1774 года. Обстоятельно изучив работу Комиссии, С. М. Соловьев четко определил главное ее назначение: ее созвали с целью "познакомиться с умоначертанием народа, чтобы испытать почву прежде, чем сеять, испробовать, что возможно, на что будет отклик и чего еще нельзя начинать". Это - заключение историка, основанное на объективном анализе большого количества документальных материалов. А вот мнение самой императрицы относительно задач Комиссии: "Мысль - созвать нотаблей была чудесная. Если удалось мое собрание депутатов, так это от того, что я сказала: "Слушайте, вот мои начала; выскажите, чем вы недовольны, где и что у вас болит? Давайте пособлять горю; у меня нет никакой предвзятой системы; я желаю одного общего блага: в нем полагаю мое собственное. Извольте же работать, составлять проекты; постарайтесь вникнуть в свои нужды". И вот они принялись исследовать, собирать материалы, говорили, фантазировали, спорили; а ваша покорная услужница слушала, оставаясь очень равнодушной ко всему, что не относилось до общественной пользы и общественного блага". Созыв Комиссии имел, таким образом, для императрицы интерес прежде всего практический. А что же было ответом? "От дворянства, купечества и духовенства послышался этот дружный и страшно печальный крик: "Рабов!" - пишет С. М. Соловьев. Такое решение вопроса о крепостном состоянии, полагает историк, "происходило от неразвитости нравственной, политической и экономической. Владеть людьми, иметь рабов считалось высшим правом, считалось царственным положением, искупавшим всякие другие политические и общественные неудобства". Для того чтобы основательно подорвать "представление о высокости права владеть рабами", как известно, понадобилось еще почти целое столетие. Работа Комиссии ясно показала, что для ликвидации рабства почва оказалась совершенно неподготовленной. Разочарованная и обескураженная, но сохранившая трезвость ума, Екатерина вынуждена была "предоставить времени удобрение почвы посредством нравственно-политического развития народа". Какие-то сомнения относительно способности дворянства подняться над реалиями повседневной жизни и проявить государственный подход, видимо, одолевали Екатерину и ранее. Иначе трудно объяснить, зачем еще только готовившийся "Наказ" она давала для ознакомления особо доверенным людям. На завершающем этапе документ был зачитан и ceнaтopaм с предложением внести вoзмoжные поправки. Однако императрица явно переоценила степень "просвещенности" и тех и других (да и общества в целом). Много позднее она в своих "Записках" с досадой напишет: "Я думаю, не было и двадцати человек, которые по этому предмету мыслили бы гуманно и как люди <...> я думаю, мало людей в России даже подозревали, чтобы для слуг существовало другое состояние, кроме рабства". Другая выдержка из тех же "Записок" полна еще большим чувством горечи, которое оставили у Екатерины не только депутаты Уложенной комиссии, но и ее ближайшее окружение, ознакомившиеся с "Наказом": "Едва посмеешь сказать, что они (крепостные крестьяне. - М. Р.) такие же люди, как мы, и даже когда я сама это говорю, я рискую тем, что в меня станут бросать каменьями; чего только я не выстрадала от такого безрассудного и жестокого общества, когда в Комиссии для составления нового Уложения стали обсуждать некоторые вопросы, относящиеся к этому предмету, и когда невежественные дворяне, число которых неизмеримо больше, чем я когда-либо могла предполагать, ибо слишком высоко оценивала тех, которые меня ежедневно окружали, стали догадываться, что эти вопросы могут привести к некоторому улучшению в настоящем положении земледельцев. Даже граф А. С. Строганов, человек самый мягкий и в сущности самый гуманный, у которого доброта сердца граничит со слабостью, даже этот человек с негодованием и страстью защищал дело рабства". Наиболее близкий в ту пору к Екатерине Г. Орлов вообще уклонился от прямых оценок "Наказа". Самым же решительным критиком "Наказа" оказался "первейший человек" граф Н. И. Панин, сказавший: "Это аксиомы, способные разрушить стены". После негласного обсуждения, как писала Екатерина, она еще до начала работы Комиссии дала своим советчикам "волю чернить и вымарать все, что хотели. Они более половины тово, что написано мною было, помарали". Но и после такой "редактуры" причин для критики "Наказа" со стороны депутатов осталось достаточно. Взять хотя бы вот это положение: "Всякий человек имеет больше попечения о своем собственном и никакого не прилагает старания о том, в чем опасаться может, что другой у него отымет". Позже эту мысль Екатерина развила в более четких положениях, далеко выходящих за рамки общепринятых тогда представлений: "Чем больше над крестьянином притеснителей, тем хуже для него и для земледелия. Великий двигатель земледелия - свобода и собственность". Аналогичные размышления мы находим и в записке Екатерины на сильно занимавшую ее тему "земледелие и финансы". Видимо, отвечая своим многочисленным оппонентам, императрица прямо утверждала, что "когда каждый крестьянин будет уверен, что то, что принадлежит ему, не принадлежит другому, он будет улучшать это <...> лишь бы имели они свободу и собственность". Понимание этого пришло к Екатерине не вдруг. Уже в одной из ранних своих заметок она особой строкой выделила явно крамольное для России середины ХVIII столетия утверждение: "Рабство есть политическая ошибка, которая убивает соревнование, промышленность, искусства и науки, честь и благоденствие". Ну и что же, скажут иные, императрица, хорошо понимая, где лежит корень зла, сдерживающий развитие страны, просто спасовала перед неожиданно возникшим препятствием и опустила руки. И будут отчасти правы. Действительно, на примере судьбы собственного супруга она хорошо знала, как легко и быстро делаются в России дворцовые перевороты. Но главное все же в другом. Екатерина четко понимала, что курс на реформы в политике и экономике всегда предполагает необходимый уровень общественного сознания, который и делает возможным их проведение в жизнь. В реальной же ситуации той эпохи, при явном противодействии дворянства было бы безумием рубить сук, на котором держалась самодержавная власть. И это говорит о реалистичности государственной политики Екатерины - она ее сознательно отделила от собственных радикальных взглядов. При этом эволюция представлений императрицы об общественном строе России несомненна. Никому из исследователей еще не удалось опровергнуть утверждение Екатерины о том, что писала она свой "Наказ", "последуя единственно уму и сердцу своему, с ревностнейшим желанием пользы, чести и щастия, [и с желанием] довести империю до вышней степени благополучия всякого рода людей и вещей, вообще всех и каждого особенно". Все это, однако, было неосуществимо при сохранении в стране "рабства". И очень скоро императрица поняла, что российская действительность сильнее ее. О том, как изменились прежние представления императрицы о границах возможных преобразований, говорят и ее многочисленные беседы в неформальной обстановке в 1773 году с философом Д. Дидро, вз Правитель канцелярии светлейшего князя Г. А. Потемкина В. С. Попов в беседе с императрицей выразил однажды удивление, как слепо повинуются и стремятся угодить ей люди, исполняющие ее приказы. "Это не так легко, как ты думаешь, - пояснила она. - Во-первых, повеления мои, конечно, не исполнялись бы с точностию, если бы не были удобны к исполнению; ты сам знаешь, с какою осмотрительностию, с какою осторожностию поступаю я в издании моих узаконений. Я разбираю обстоятельства, советуюсь, уведываю мысли просвещенной части народа, и по тому заключаю, какое действие указ мой произвесть должен. И когда уж наперед я уверена в общем одобрении, тогда выпускаю я мое повеление и имею удовольствием то, что ты называешь слепым повиновением <...> Во-вторых, ты обманываешься, когда думаешь, что вокруг меня все делается только мне угодное. Напротив того, это я, которая, принуждая себя, стараюсь угождать каждому, сообразно с их заслугами, с достоинствами, со склонностями и привычками, и поверь мне, что гораздо легче делать приятное для всех, нежели чтоб все тебе угодили <...> |