Я - сын крестьянина. Мой отец, дед и прадед были настоящими крестьянами. Впоследствии отец переселился в Мансфельд и сделался там рудокопом. Мой отец был бедным рудокопом; мать приносила постоянно на собственной спине дрова, чтобы только прокормить нас, детей. Они работали изо всех сил. Мои родители обращались со мной очень сурово, и от этого я сделался очень робок. Отец высек меня однажды так больно, что я его возненавидел, стал от него убегать, и много времени прошло, пока я опять с ним сжился. Однажды из-за ничтожного пустяка мать высекла меня до крови. Суровая и строгая жизнь, которую вела моя мать, была причиной того, что я ушел в монастырь и сделался монахом. Но родители искренне полагали, что поступают хорошо, - они не могли только соблюдать меры, с какой надо наказывать. А наказывать надо так, чтобы возле розги лежало яблоко. Теперь, по милости Божьей, так повелось, что дети могут учиться играючи, например, языкам, или другим наукам, или же истории. Нет теперь того ада и чистилища, которые представляли собой наши школы, где нас мучили, но где мы не могли ничему научиться из-за вечных побоев, страха, трепета и боли. Однажды я за одно утро, до обеда, был высечен пятнадцать раз подряд. Я не пренебрегал компаниями, которые пели у дверей из-за куска хлеба. Я сделался тоже попрошайкой и выпрашивал хлеб по домам, особенно в Эйзенахе, моем милом городе. Однако впоследствии мой дорогой отец с большой любовью и преданностью поддерживал меня в высшей эрфуртской школе, трудясь в поте лица своего, он помогал мне, когда я туда поступил. Университет пользовался таким уважением и таким авторитетом, что на все остальные школы, в сравнении с ним, смотрели как на низшие училища для обучения грамоте. Но теперь эта слава прошла, и университет совсем вымер. Так как я начав в высшей эрфуртской школе с изучения наук и философии, настолько изучил и усвоил их, что сделался магистром, я мог также, по примеру других, обучать юношество или же продолжать учиться. Но я покинул моих родителей, друзей и родственников и, совсем против их желания, пошел в монастырь и надел капюшон. Я был убежден, что в этом звании и при суровой, тяжелой работе я получу большую заслугу перед Богом. Однако мой обет не стоил ни гроша, так как я тем самым вышел из-под власти родителей, данных мне Богом. Но Бог хотел, как теперь вижу, чтобы я познал мудрость высших школ и святость монастырей из собственного, неопровержимого опыта, то есть по многим грехам и безбожным делам их, и чтобы безбожные люди, мои враги, впоследствии не величались предо мной тем, что мол он осуждает то, чего не знает. Отец мой был недоволен и не хотел этого позволить. Он написал мне ответ, причем обращался ко мне на ты (раньше он говорил мне вы, с тех пор как я сделался магистром) и отказал в своем благоволении. Поистине, я был благочестивым монахом и так строго придерживался уставов моего ордена, что и сказать не могу. Если бы хоть один монах попал на небо за свое монашество, то я тоже там был бы. Это могут засвидетельствовать все монастырские общины, которые меня знали, так как я, если бы это дальше продолжалось, замучил бы себя насмерть бдением, молитвой, чтением и другой работой. В Эрфурте я, молодой богослов, напал в библиотеке на книгу, в которой были перечислены и написаны речи Иоанна Гуса; разбирало любопытство посмотреть, чему учил этот ересиарх, раз уж его книга не сожжена и находится в общественной библиотеке. В этих речах я нашел поистине так много, что пришел в ужас: за что сожгли этого человека, который так по-христиански и так убедительно ссылался на писание. Но так как его имя предано столь ужасному осуждению, что, как я полагал, стены почернели бы и солнце потеряло бы свой свет, если бы кто хорошо подумал о Гусе, то я закрыл книгу и ушел со смущенным сердцем; однако утешал себя такой мыслью: может быть, он это написал раньше, чем сделался еретиком,- ведь я еще тогда не знал истории Констанцского собора. Я читал в Эрфуртском монастыре только одну библию: в это время Бог чудесным образом, неожиданно для всех, послал мне знамение, что я должен перейти из Эрфурта в Виттенберг, куда я и был переведен. Я отказался бы от ста тысяч гульденов, чтобы только не видеть Рима; я всегда заботился о том, чтобы не причинить папе неприятности и несправедливости, но мы передаем то, что видели. Я желал бы только, чтобы каждый будущий священник побывал прежде в Риме и посмотрел, что там происходит. Я слышал в Риме от самих придворных, что так дальше продолжаться не может, что с этим надо покончить. Трудно сказать и невозможно поверить, до чего там гадко. Если есть ад, то Рим построен на нем. Рим был святым городом и сделался хуже всех. Я присутствовал в Риме на многих богослужениях: мне становилось даже странно, когда я об этом подумаю. Я чувствовал омерзение, когда они бормотали обедню, будто занимались шутовством. Прежде чем я доходил до евангелия, часто уже кончали много обеден и кричали мне: "Прочь, прочь, кончай. Отпусти поскорей обратно к Богородице ее сына... " Чем ближе Рим, тем хуже христиане. Кто в первый раз идет в Рим, тот ищет плута, во второй раз он его находит, в третий - приносит его с собой. Я был призван и принужден сделаться доктором [богословия] против своего желания, только из повиновения; но, приняв докторские обязанности, я поклялся и дал обет над моим драгоценным священным писанием верно и ясно его проповедовать и учить ему. Из-за этого учения папа стал мне поперек дороги и хотел мне его запретить, но оно все еще мозолит ему глаза, и ему будет еще более тошно, если они не смогут от меня отбояриться. Так как я - присяжный доктор священного писания, то я рад, что оно дает мне возможность выполнять свою клятву.
