Когда я понял, что ненавижу детей? В тот момент, когда увидел, какие бывают взрослые. В трамвай вошли мальчик и девочка. Ему было лет семь, ей — года на два-три меньше.
Он помог ей забраться в вагон по крутым ступеням. Потом пристроил к стеклу водительской кабины так, чтобы ей было видно всё происходящее впереди по курсу. Затем купил билет. И, наконец, встал сзади неё, чтобы входящие и выходящие пассажиры её не толкали. Чтобы ей было хорошо. В чём и состоял смысл его жизни на те полчаса, пока они ехали в трамвае.
Потом я нашёл подходящую комнату, снарядил её и стал приглашать детей. И не то чтобы среди вышедших оттуда уже не оставалось детей. Оставались — в силу обстоятельств, помешавших им задержаться подольше. Выходили же более или менее взрослые.
любите детей…А я их ненавижу. Всю свою псевдо-, квази- и просто педагогическую деятельность посвятил истреблению их как вида. Они меня «достали» — своими криками, капризами, своей концептуальной истеричностью…
Я из-за них плохо живу. Они ничего не знают, не умеют, не могут, ни за что не отвечают, но хорошо плодятся и быстро растут. Самое страшное, что они везде. Я всё время утыкаюсь в них и от них завишу. Один (в униформе крысиного цвета) меня шмонает как лицо зулусской национальности и знать не желает, что этого делать нельзя. Другой (в кабинете крысиного цвета) не хочет мне что-то разрешить, потому что какой-то папа не сказал ему, что это можно. Третий повырубал всю защиту и разогнал реактор до кипения — покататься хотел, что ли? Теперь все наши куры о двух головах и тощие, как геральдические орлы.
Поэтому, пока дети ещё маленькие, их надо изводить.
Потом поздно будет: им понравится быть детьми.
А пока что большинство из них мечтает стать взрослыми. Потому что взрослый — в их понимании —может всё. Он силён. Образован. Обладает правами. Принимает решения. У него есть деньги. Он не должен ни у кого спрашивать разрешения; захочет — и сделает. Его уважают. По крайней мере, с ним считаются. Им не помыкают. Его не бьют. Он имеет шанс прославиться.
И много чего ещё.
Всё это наивно, конечно, но, согласитесь, отчасти так.
А ребёнок однозначно слаб, неумел, беспомощен и бесправен.
И шансов никаких.
Тогда он начинает беситься — курочит школьные парты и пригородные электрички, плавит зажигалкой кнопки моего лифта и замазывает жвачкой все щели, через которые я дышу. Мстит мне за то, что я, покидая детство, его с собой не взял. Знает, что станет взрослым нескоро, а ждать — невыносимо. И тут появляюсь я
Меня звать — ну, скажем, киллер. Сейчас я начну его убивать. Внешне это сначала не будет заметно: руки, ноги, уши останутся на месте. Может, немного изменится взгляд.
и ты станешь взрослымЯ ему скажу: пойдём со мной, и ты станешь взрослым. Сначала чуть-чуть, но быстро и просто. Потом ещё чуть-чуть. Будет потруднее, но тебе понравится. И так — пока не станешь взрослым совсем. Долго ждать не придётся.
Придётся платить: за каждый грамм взрослого могущества отдавать грамм атрибутов детства, пока не останется минимум — тех, без которых даже взрослый не может считаться человеком. Например, уменье радоваться и удивляться.
Я привожу его в комнату, где есть всё. Ну, не всё, но многое: материалы, инструменты, оборудование. Деньги. И есть я.
Я ему говорю: у тебя есть желания и проблемы. У меня есть возможность решить часть твоих проблем и помочь исполнить часть желаний. Что-то можно сделать легко и сразу. Что-то — сложнее: денег немного, материалы не все и оборудование не всякое. Но какое-то можно изготовить самому, а деньги заработать. Там, где не хватит сил и знаний, я помогу. Не хватит твоих прав — подставлю свои. Не знаешь, чего хочешь, не знаешь, чего вообще можно хотеть, — подскажу. Но у меня есть несколько условий…
Одно — первое, другое — главное.
Первое условие: мы ничего не делаем для выставок, отчётов и просто так. Мы не делаем моделей или макетов — только настоящие вещи. Мы не играем в игрушки. У нас настоящие заказчики и настоящая ответственность. Качество тоже настоящее. Мы уважаем себя, своё время и свою репутацию. Это, кстати, способ уважать других.
Главное условие: безопасность. Безопасность мира, в котором живём. Живности и растительности. Другого человека и вообще человечества. Самого себя.
Ещё условия:
Не решать свои проблемы за чужой счёт. Не обманывать. Не враждовать, не вредить и не вредничать. Не красть.
Почему — я могу объяснить, и тебе будет легче соблюдать все эти «не». Но я не буду этого делать, а постараюсь, чтобы ты объяснил себе это сам. Знаю способ. Называется — рефлексия. Один ребёнок попался упрямый…
Тогда, почти двадцать лет назад, мы не знали, откуда такой взялся. Теперь я понимаю: из будущего. Сейчас таких больше. Но это всё равно ничего не значит, потому что — слушайте дальше.
Он рос у бабушки. Родителям-учёным было не до него: они делали научную карьеру. А к нам его привезла тётка, тоже педагог. Депо шло к летнему трудовому лагерю. Ему туда не хотелось. И не в том дело, что непосильно яблоки собирать. У нас пространства были разные, с разным цветом небес. Я ему — мол, всё будете делать и решать сами, ты и другие ребята. И зарабатывать, и тратить, и свободное время проводить — по своему разумению. Никаких взрослых над вами не будет. А он — мол, по мне любая несвобода, лишь бы кофе в постель.
Всё-таки он у нас очутился. Смену провёл в режиме отдыха, но не совсем по своей воле: наказание такое было, самое страшное — лишение права работать. А этот Гоша то сачканёт, то технику безопасности нарушит. Вот и отдыхал. Делая вид, будто так и надо.
Только в самый последний вечер не выдержал. Сидим у костра, последний разговор ведём, последние песни поём, вдруг дежурный кричит: «Пожар!». В селе сарай загорелся. Народ сорвался тушить — и Гошка туда же, а дежурный ему:
— Отдохни, ты же утром на работу не вышел!
И он «поплыл». В тринадцать лет можно.
тимур создает командуА дальше рассказывает тётка: вернулся Гоша в бабкину деревню, собрал пацанов со своей улицы и речь толкнул: вы, мол, живёте не так, вы живёте, как черви, не знаете, какая жизнь бывает.
И сделал отряд.
Резковато, конечно, выступил, но знал, что говорит.
Но лето кончилось, и мы возвращаемся в школу. Здесь любят детей…
Логическое ударение можно ставить на любом слове. Особенно на третьем. Здесь детей холят, лелеют и выращивают. Оформляют: берут пустого ребёнка и набивают теоремой Виета, Достоевским, постоянной Авогадро и эукариотами. Особенно эукариотами, под завязку, чтоб из ушей полезло. Наши дети лучше всех в мире знают географию, программируют, приводят неприличные выражения к виду, удобному для логарифмирования. При этом плохо обучаются сами, конфликтны и безруки. Ремонтировать розетки питания их учат совсем другие люди, если повезет со знакомством. И никакая учебно-тренировочная экология не отвратит ребёночка от того, чтобы бросить посреди газона банку из-под пива.
Наша школа любит детей принципиально. Она морщится от мысли, что утром детёныш может успеть на перекрёстке протереть пару-тройку лобовых стёкол. И, слава Богу, не ведает, что на вырученные деньги он обзаводится пачкой сигарет, которые нелегально палит в школьном туалете. А то бы что было! Наша школа любит детей десять лет, хотя говорит, что одиннадцать. Ничего, глядишь, будет и двенадцать: мы — богатая страна, хватает и классов, и учителей. Мы — страна богатых родителей, спящих и видящих, как бы подольше удержать двухметровую поросль на своём загривке, чтобы не вздумало чадо само себя кормить и автономно решать свои проблемы. Не удивлюсь, если узнаю, что мы — страна самых великовозрастных детей.
Но вот его заметают выполнять священный долг. Он и тут ничего не умеет. Всего боится. Его бьют. Он тихо звереет. Теорема Виета помогает плохо. Вылезают инстинкты. И, как только он почувствует либо безысходность, либо уверенность, он начинает мстить. Всем подряд. Вследствие регуляции транскрипции и трансляции он впадает в мейоз, откуда можно выйти либо дезертиром, либо мародёром. И местное население перестаёт его любить. Он тоже никого не любит: это мешает «мочить».
И вообще любовь — не детское дело.
Мы это чувствуем. Понимаем, что без милосердия (а где ему взяться без социальной уверенности?) ребёнок — недочеловек. Что в таком виде выпускать его из школы опасно. Другого вида не предвидится — не с чего. И мы маемся. Самое простое — держать его на верёвочке подольше. Хорошо бы лет двенадцать. Пятнадцать — ещё лучше, но кто будет восстанавливать заведение из руин?
Сейчас мой младший сын, десятиклассник обижается, когда его называют школьником. А я вспоминаю, как те из моих однокашников, что засиделись в пионерах до девятого класса, прятали в карман галстуки, «забывали» их дома, пачкали чернилами… Они выросли из детского статуса, а более подходящего не нашлось.
Увы, школе, натужно одолевающей неграмотность, не остаётся сил для борьбы с детством, хотя, начни она со второго, первое получилось бы само собой. И мы врём себе, что любим детей, потому что, люби мы их взаправду — мы бы нежно и бережно проращивали в них взрослых.
Мне нравятся пушистоголовые взрослые с улыбкой, в которой не хватает пары молочных зубов.
