— Когда ты сойдешь на берег в Неаполе, — сказала мне моя дочь, — то подари эту матрешку первой же итальянской девочке.
Пароход причалил в Неаполе. Через огромный зал таможни я вышел на мол и ступил на итальянскую землю. Я вышел на набережную. Я не забыл об итальянской девочке и нес матрешку, завернутую в папиросную бумагу.
Никакой девочки я сразу не встретил. Правда, я легко мог пропустить ее потому, что часто останавливался и смотрел в глубину улиц, выходивших на набережную. Я заставил себя, наконец, оторваться от зрелища приморских улиц и посмотрел вдоль набережной. Прежде всего у меня потемнело в глазах от плотного солнечного света, потом зарябило от корзин с незнакомыми цветами, выставленными на продажу вдоль мостовой, и, наконец, я увидел ее.
Навстречу мне шла девочка лет десяти с худеньким, бледным лицом и светлыми косами. На ней было старенькое черное платье, протертое на локтях, заштопанные светлые чулки и старые — тоже черные — тапочки. Когда девочка подошла, я развернул папиросную бумагу и вынул из нее матрешку.
Она увидела матрешку, остановилась и засмеялась, прижав к груди смуглые пальцы. Так люди смеются, когда сбываются их любимые или смешные сны. Я протянул девочке матрешку. Она не взяла ее. Она перестала смеяться, сжала темные брови и испуганно метнулась в сторону. Я схватил ее за руку и почти силой заставил ее взять матрешку.
Она потупилась, присела и сказала едва слышно:
— Грацие, синьоро!
Через минуту вокруг нас уже перекрикивалась разноцветная толпа продавщиц. Они оставили без надзора свои лотки. Матрешка пошла по рукам. Толпа росла. Девочка вся искрилась от восторга, от всего этого необыкновенного случая в порту.
Внезапно все стихли. Я оглянулся. К толпе медленно шел таможенный надсмотрщик. Он подошел к девочке, взял у нее из рук матрешку и начал тщательно рассматривать. Потом поднял над головой матрешку, показал ее на все стороны, как это делают фокусники, потом быстрым и совершенно незаметным движением открыл матрешку и выхватил из нее вторую — в яркой зеленой шали.
По толпе прошел тихий восторженный гул. Надсмотрщик и из зеленой матрешки мгновенно достал желтую, потом синюю, фиолетовую, и, наконец, он вынул двумя пальцами и осторожно поднял последнюю, самую маленькую матрешку — в золотой шали.
Тогда толпа как бы взорвалась. Вихрь криков пронесся над ней. Люди хлопали в ладоши, свистели, топали ногами и хохотали. Надсмотрщик так же спокойно собрал все шесть матрешек в одну и отдал девочке. Она прижала матрешку к груди и бросилась бежать.
Надсмотрщик на ломаном французском языке сказал мне наставительно и суховато:
— Вы сделали маленькую оплошность, месье. — Какую? — Вы могли подарить эту игрушку не одной, а шести девочкам-неаполитанкам.
