После многолетнего отсутствия Райский приехал в свою родовую усадьбу. Выйдя из экипажа, он пошел вдоль решетчатого забора, который отделял дом и двор от проезжей дороги.
На крыльце дома стояла девушка лет двадцати и горстями бросала птицам пшено. У ног ее толпились куры, индейки, утки, голуби, наконец воробьи и галки.
— Цып, цып, гуль, гуль, — ласковым голосом приглашала девушка птиц к завтраку.
Куры, петухи, голуби торопливо хватали, отступали и опять совались. Тут же вертелась галка и, подскакивая боком, норовила воровски клюнуть пшено. Девушка топала на нее ногой.
— Прочь, прочь; ты зачем? — кричала она, замахиваясь, и вся пернатая толпа разлеталась по сторонам, а через минуту опять головки кучей совались жадно и торопливо клевать, как будто воруя зерна. — Ах ты, жадный! — говорила девушка, замахиваясь на большого петуха, — никому не даешь — кому ни брошу, везде схватит!
Утреннее солнце ярко освещало суетливую группу птиц и самую девушку. Райский успел разглядеть большие темно-серые глаза и светло-русую, вдвое сложенную на голове косу. Когда девушка замахнулась на прожорливого петуха, у ней половина косы, от этого движения, упала на шею и спину, но она, не обращая внимания, продолжала бросать зерна. Она то смеялась, то хмурилась, наблюдая, всем ли поровну достается, не подскакивает ли галка, не набралось ли много воробьев.
Райский, не шевелясь, смотрел, никем не замечаемый, на девушку и на птиц. «Это, должно быть, троюродная сестрица,— думал он. — Но которая: Верочка или Марфенька?» Он бросился вперед, пробежал остаток решетки и вдруг очутился перед девушкой.
— Сестрица! — вскрикнул он, протягивая руки.
В одну минуту, как будто по волшебству, все исчезло. Пропала девушка. Воробьи проворно и дружно махнули на кровлю. Голуби врассыпную кружились над его головой, как слепые. Куры с отчаянным кудахтаньем бросились по углам и пробовали с испугу скакать на стену. Индейский петух, подняв лапу и озираясь вокруг, неистово выругался по-своему. Райский почти испугался и смотрел на пустое место. Перед ним на земле были только одни рассыпанные зерна.
Но в доме уже послышался шум, говор, движение, звон ключей и голос бабушки:
— Где он? где?
Она идет, торопится, лицо у нее сияет. Она прижала Райского к себе, и около губ ее улыбка образовала лучи. Она хотя постарела, но не было на ее лице ни болезненных пятен, ни глубоких морщин, ни тусклого, скорбного взгляда. Голос у нее не так звонок, как прежде, ходит она теперь с тростью, но не горбится, не жалуется на недуги. Тот же блещущий здоровьем и добротой взгляд озаряет ее лицо.
— Борюшка! Друг ты мой! Слезы навернулись у обоих.
