Никогда Иван Михайлович не отдыхал. Всю жизнь работал. Даже по выходным. И вдруг понял, как хорошо ничего не делать. Сидеть у калитки, глядеть, как мимо проходят люди. По шоссе. Туда-сюда. До этого некогда было глядеть, кто как ходит, куда идет. А теперь все на виду.
Сидел, глядел на все, что было перед глазами. Сначала не думал, а потом стал думать о том, как жил, что повидал за прожитые годы. Перебирая в памяти многое, пришел к выводу, что ничего особенного и не повидал. Все работал и работал, махал топором и махал. Не успевал закончить одно, как наваливалось другое. И все радовался, что деньги идут. А где они, деньги-то? В гарнитур вбиты, будто он так уж и нужен. В телевизор, перед которым не раз сидя засыпал от усталости. В холодильник, который без надобности стоит даже и летом, потому что много ли надо на двоих той же еды. А еще куда вбуханы денежки? В одежонку, что ли? Так ведь и одежонка что у него, что у Пелагеи, не лучше, чем у других.
За работой не видал жизни. А жизнь, она ведь не только в работе. Вон сколько всего на земле: и леса, и горы, и реки, и моря, и степи. А он-то ничего и не повидал. Дальше поселка нос не совал. А мир-то велик. Вон чего другой раз показывают по телевизору. Каких стран и народов только нет. Вот походить, повидать бы, поглядеть на другие места. Шагай и шагай, а оно все будет тебе открываться и открываться. И конца-края нет новому-то...
И ему представилось, как он шагает по дороге. За плечами у него легкая сумка, можно и рюкзачок, как у туристов. В руке палка. Дорога перед ним длинная, без конца. И он шагает и шагает. Можно куда хочешь уйти. На
Урал или Волгу. А то и в Сибирь махнуть. Сибирь-то, она большая. И рек там не перечесть. Хорошо идти берегом. Костерок развести. Можно шалаш сделать и пожить, сколько захочется. А потом опять шагай дальше...
Из дома вышла жена с миской кормить кур. Он хоть и увидел ее, но не подумал о ней. Ему нравилось пребывать в своем, только что им самим созданном мире. Он уже видел степи. Они медленно проплывали перед его взором. Видел дремучие леса, быстрые, широкие реки, высокие, до неба горы. Но, что бы он ни видел, ничто не заслоняло дороги. Она так и вилась перед ним, то открываясь до самой дали, то сворачивая вправо или влево. Видя все это, он не задумывался, откуда оно приходит, но видения природы все четче и четче и все заманчивее вставали перед ним, и он, уже не замечая, погруженный в свои мечтания, улыбался, негромко разговаривал сам особой, шевелил руками.
Это заметила соседка Настасья и боком-боком подалась к задней калитке дома. Вбежала во двор, замахала рукой и потянула Пелагею за собой на поляну. И оттуда стали обе глядеть на Ивана Михайловича. А он в это время видел себя на дороге, и перед ним открывался бесконечный простор и впереди и по сторонам. И тут Иван Михайлович повел рукой и вправо и влево, как бы показывая этот простор. Неожиданно он увидел перед собой плачущую Пелагею и за нею перепуганную Настасью.
— Чего вы уставились-то на меня?
Они тихо отошли от него. Иван Михайлович плюнул с досады и попытался снова войти в прежнее мечтательное состояние, но оно, как сон, уже не вернулось. Его словно тряпкой стерли.
