На другой день мы с братом на почтовых уехали в деревню. В дороге, перебирая в голове разные московские воспоминания, я вспомнил про Сонечку Валахину, но и то вечером, когда мы уже отъехали пять станций. «Однако странно, — подумал я, — что я влюблен и вовсе забыл об этом. Надо думать о ней». И я стал думать о ней несвязно, но живо, так, как думается в дороге. Позже, в Петровском, я в течение двух дней почему-то считал необходимым казаться грустным и задумчивым перед всеми домашними. Я старательао притворялся перед другими и перед самим собой, подражал тем, кого видел во влюбленном состоянии. Однако только в продолжение двух дней,» и то лишь по вечерам, вспоминал, что я влюблен» А на третий день я вошел в новую колею деревенской жизни и занятий и совсем забыл о своей любви к Сонечке.
Мы приехали в Петровское ночью, и я спал так крепко, что не видал ни дома, ни березовой аллеи и никого из домашних которые уже вее разошлись и Давно спали. Сгорбленный старик Фока, со свечой в руке, отпер нам дверь. Увидав нас, он затрясся от радости, торопливо убрал свою войлочную постель и стал одеваться.
Я еще не проснулся хорошенько. Но когда я прошел сени и лестницу, то столкнулся со множеством предметов, пробудивших во мне воспоминания детства. Старый подсвечник, закапанный салом, всегда пыльное, не выставлявшееся двойное окно, за которым, как я помнил, росла рябина, - все это так было знакомо, так дружно между собой, что я вдруг почувствовал на себе ласку этого -милого, старого дома. Мне невольно подумалось: «Как могли мы, я и дом, быть так долго друг без друга?» И, торопясь куда-то, я побежал смотреть, изменились ли другие гкомнаты. Все было то же, только все сделалось меньше, ниже, а я как будто сделался выше, тяжелее и грубее. Но и таким, каким я был, дом радостно принимал меня; в свой объятия и каждой, половицей, каждым окном, каждой ступенькой лестницы; каждым звуком пробуждал во мне мнок жество образов чувству событий невозвратимого счастливого прошлого. Мы пришли в нашу детскую спальню: все те же детские ужасы по-прежнему таились во мраке углов и дверей; прошли гостиную — та же тихая, нежная материнская любовь была разлита по всем предметам, стоявшим в комнате; прошли залу — шумливое, беспечное детское веселье, казалось, остановилось в этой комнате и ждало только того, чтобы снова оживили его; В диванной, куда нас провел Фока и где он постлал нам постели, казалось, все — зеркало, ширмы, старый деревянный образ, каждая неровность стены, оклеенной белой бумагой, — все говорило про то, чего уже больше никогда не будет. Мы улеглись, и Фока, пожелав спокойной ночи, оставил нас.
