По утверждению Федора Абрамова, первым разглядел в Василии Белове «будущую звезду нашей прозы» Александр Яшин. Но прежде чем стать прозаиком, Василий Белов попробовал свои силы в стихотворных жанрах. Стихи не принесли особенной славы, но помогли автору поверить в свое дарование. И главное, приучили к экономному письму, разборчивому отношению к слову, законченности и поэтичности повествования, что бросилось в глаза всем, кто прочел его первый опыт в прозе «Деревня Бердяйка». Писатель проявляет редкостное умение, глубоко заглянув в душу героя, передавать течение его мысли и сопровождающего ее чувства, не ограничиваясь лишь внутренним монологом или несобственно-прямой речью. В предисловии к повести «Привычное дело», вышедшей на французском языке в 1969 году, хорошо сказано о главном герое: «Ничем не выделяющийся колхозный возчик, но поэт и философ, сам того не ведающий». Там же беспримерный успех повести объяснен «глубокой человечностью героев», чувством «огромной жалости, ощущаемой в каждом эпизоде», соединяемой с авторской жаждой человеческого достоинства, и, наконец, совершенной свежестью, органической народностью языка героев и самого автора. «То, что может в этом языке показаться пуристу вульгарностью и неправильностью, связано с глубинами разговорной речи, восходящими к очень давней традиции; архаизмы сохраняют свою молодость, а неологизмы обязаны своим появлением поэтическому воображению; сама поэтическая структура — ритмы, рифмы и ассонансы составляет часть повседневного быта (в бабушкиных сказках, например); это — язык, существовавший раньше словарей и грамматик». В названной уже статье профессора Дж. Хоскинга тоже есть, по крайней мере, одно верное наблюдение — о полифоничности повествования. «В «Привычном деле», пишет он, наблюдается пять типов повествования: повествование автора на своем собственном языке; повествование автора на языке его персонажей; внутренний монолог в виде прямой речи; внутренний монолог в виде косвенной речи (подчас эту форму трудно вычленить из второго вида повествования); разговорный язык самих персонажей». Кроме этого, Василий Белов обладает редкой способностью одной-двумя деталями раскрывать самые глубокие человеческие чувства. Забрав Катерину с новорожденным из роддома, Иван везет ребенка на санках. Катерина, по дороге, просит его зайти в Сосновке в сельсовет, записать сына и получить на него пособие. Но из пособия неожиданно вычитают пятьдесят четыре рубля за два самовара, что Иван Африканович вез для сельпо в ту памятную ночь, когда «маленько выпил». Парменко тогда дровни опрокинул, и у самоваров отвалились краны. Удрученный Иван Африканович обо всем рассказывает Катерине. Они направляются домой огорченные: пятьдесят четыре рубля для них большие деньги. При всем том, что Иван Африканович и воевал в последнюю войну почти на всех фронтах (и воевал так, что ордена «тянут за полу пиджак»), и порой может настолько разъяриться, что хоть всем селом утихомиривай его, и, если нужно, умеет настоять на своем,— при всем этом он действительно часто похож на большого ребенка. И несмотря на любовь автора, в повествовании запрятан глубокий упрек ему. Отвечая на вопрос, заданный на встрече со студентами и профессорами Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова 21 ноября 1981 года, автор написал мне: «Я не считаю, что Иван Африканович единственный выразитель русского национального характера». В Иване Африкановиче радость Катерины и наша, но в нем и горе ее и наше. Поразительны его непритязательность, сговорчивость, простодушие, совестливость и какая-то почти растворенность в природе, так что порой он сам воспринимается как неотъемлемая часть вот этой безответной и вместе с тем загадочной русской природы с ее лесами, полями, холмами, водоемами и раскинувшимся над ними бескрайним небушком, словно «провеянным, чистым, нет на нем ничего лишнего, один голубой сквозной простор». Можно сердиться на чрезмерную податливость Ивана Африкановича, не привередливость, на внутреннее убеждение: «Некуда идти; пока до бога доберешься, апостолы голову оторвут». А потом снова подумаешь. И не удержишься от упрека. И согласишься с утверждением: «Привычное дело» горькая книга, и тем горше, чем полнее проступают перед нами образы Ивана Африкановича и Катерины, их повседневный быт. Это та деревня, о которой неловко писать: «спасать» ее или в ней «спасаться», возвращаться в нее или не возвращаться. Она как бы вне этих традиционных волнений и настроений... Талант Василия Белова, его знание деревенского человека позволили ему изобразить крестьянский тип, давно уже не замечаемый нашей литературой, и к тому же представить его с такой художественной и жизненной полнотой, что мы встречаемся с ним, как с живым человеком. В нем много славного, по-человечески притягательного, жизнь его вызывает сострадание и жалость. Но сострадание — еще не апологетика, и жалость не исключает горечи укоризны, беда не снимает вины. И если в нем находят образец, спасительный источник духа и «нравственные ресурсы», то писатель в этом не повинен. Иван Африканович — не одна только отрада русской деревни, тем более не гордость ее. Повесть Василия Белова возвращает нас к земле надежнее, чем все обещания у иных писателей. Она не зовет «спасать» или «спасаться», она учит видеть и помнить то, что есть. Деревенская проза в лучших ее образцах, в частности в рассказах и повестях В. Белова и В. Лихоносова, не повинна в особом рвении ее комментаторов, в их пафосе, домыслах и преувеличениях. Она непричастна к выспренней, безвкусной декламации об исключительности и мессианском предназначении русской души».
