У героев Гоголя - властное желание стереть границы, отделяющие что-то от чего-то. Одно только окно у Гоголя имеет свою историю. «Окно брякнуло с шумом; стекла, звеня, вылетели вон, и страшная свиная рожа выставилась, поводя очами, как будто спрашивая: а что вы тут делаете, добрые люди?» («Сорочинская ярмарка»). В окна церкви, ища спасения, норовят улепетнуть омерзительные духи, терзавшие бурсака Хому («Вий»). В окно выскакивает несостоявшийся жених Подколесин («Женитьба»). Окно меньше двери. Теснее ее, того и гляди застрянешь. Но сойдет и окно, уж лишь бы бежать. На простор. Потому что душа гоголевского героя втайне, явно ли ищет простора. Тесно людям. Тесно вещам. Они тоже рвутся к простору; и отсюда - торжество многокрасочной ярмарки, веселого торжища: вещи выставлены напоказ, на всеобщее обозрение. Восприятие Гоголем его неодушевленных героев неизменно ярмарочно: вещь показывают нам; ее расхваливают, предлагая взять ее в руки, потрогать, примерить. Все у Гоголя как-то чрезмерно. Чрезмерны у него и традиции. В частности, традиция сентиментализма: утрировка традиции - существеннейший творческий принцип писателя. Но вещь в мире Гоголя овеяна любовью; она спутница человека, его товарищ, его подруга, и отважный казак Тарас Бульба бросается выручать из плена грошовую трубочку-« люльку», а совсем не похожий на него смиренный труженик Акакий Акакиевич торжественно заказывает портному Петровичу новую шинель, и появление ее было для Акакия Акакиевича «точно самый большой торжественный праздник». Справедливо замечено, что появление шинели в доме беднейшего из чиновников равносильно появлению в его доме. Гоголь переиначил Пушкина. Из стольного града Киева действие переносится в новую столицу России, из светозарного «прежде» - в неласковое «теперь». Богатыря заменил чиновник. Но и богатырь, И чиновник, оба они изведали горечь поруганной похищением мрачной ночи; оба они умирали с тем, чтобы вскоре снова воскреснуть: пушкинский Руслан умирал, а потом живая во-Аа вернула его к жизни, к борьбе за Людмилу; умер и гоголевский Акакий Акакиевич. Но оба воскресли и отвоевали свое: витязь - супругу, чиновник - шинель. И бороться за справедливость героя Пушкина ведет любовь к юной жене, а героя Гоголя - любовь к вещи. Пушкин отзовется в «Шинели» не раз; и явственно слышны в ней отзвуки Пушкина Раннего, романтического (к мотивам «Руслана…» Гоголь обращался еще в юношеской идиллии «Ганц Кюхельгартен»).Отношение к вещи в творческом мире Гоголя панегирично. Вещь тяготеет к тому, чтобы оказаться в жанре панегирика, стать предметом не знающей удержу похвалы. «Славная бекеша у Ивана Ивановича! отличнейшая! А какие смушки! Фу ты пропасть, какие смушки! сизые с морозом! Я ставлю бог знает что, если у кого-нибудь найдутся такие!.. Описать нельзя: бархат! серебро! огонь! Господи боже мой! Николай Чудотворец, угодник божий! отчего же у меня нет такой бекеши!» Панегирик бекеше задает тон повести о двух миргоро-цах, диктует ритм. Бекеша превозносится до небес: в свидетели призываются бог, святой. А речь идет всего-навсего о бекеше, о миргородском подобии петербургской шинели. Но то, что сделано, сотворено человеком, заслуживает панегирика не менее, чем то, что сотворила природа. А панегирик - хвала, основанная на проникновении в душу хвалимого, в его идею. Душа прозаической одежды, бекеши раскрывается в сопричастности этой вещи чему-то другому: драгоценным тканям, металлу, огню. В то же время запечатлевается уникальность, единственность вещи, и сие особенно важно в виду того, что в современный Гоголю мир губительно проникала связанная с индустрией серийность. А серийные вещи едва ли не так же опасны, как серийно выращиваемые люди: они так же скучны и так же невыразительны. Гоголь восхваляет бекешу. Легче всего проницательно усмотреть здесь иронию, потому что нельзя же до небес превозносить всего-навсего лишь одежду, вещь. Вещь, она вещь и есть; и тот, кто пускается в излишне бурные похвалы ей, - или раб этой вещи или насмешник-сатирик, изощренно обличающий психологию некоего бездуховного «вещелюба». Но отыскивая у Гоголя современную нам иронию, не отказываем ли мы себе в счастье видеть в нем… Гоголя? Гоголя конкретно-исторического, такого, каким он был? Вещь, ту же трубочку-люльку, шинель, бекешу кто-то трудолюбиво, прилежно делал: кроил, шил, изобретательно украшал. В создании ее участвовали люди, участвовала природа; в конечном счете, - весь мир трудился во имя того, чтобы одарить какого-то человека, Ивана Ивановича красивой и радостной вещью. И вещь родилась, возникла. И неужто она не заслуживает похвалы - такой же похвалы, какую расточают прекрасным творениям зодчества или новаторским изобретениям? Заслуживает! И здесь - приблизительно то же, что в случае с Бобчинским из комедии «Ревизор»: он, ничтожество, имеет право заявить о своем существовании во всеуслышанье, на весь мир. А люлька? А шинель? А бекеша? Мы благоговейно посещаем музеи или выставки кустарных изделий умельцев-ремесленников. Мы смотрим, мы восхищаемся. И в эти минуты в каждом из нас оживает Гоголь, творивший как раз тогда, когда из окружающей жизни уже уходило кустарное, созданное силой вдохновенного мастерства какого-нибудь плотника Степана Пробки или сапожника Максима Телятникова. Жизнь на глазах обращалась в музей, и как было не воздать должное тому, что еще в нем сохранялось!
