В купе поезда, куда я вошел с опозданием, человек с одной рукой, судя по возрасту, инвалид войны, надевал миловидной, молодящейся даме мягкие тапочки с розочками-аппликациями на носках.
Обутая и ободренная, дама ушла в коридор, скучая, смотрела в окно. Инвалид принялся заправлять постели.
Ничего не скажешь, делал он эту работу одной рукой довольно ловко, хотя и не очень быстро. Видно, привык, заниматься домашними делами. Но одна рука есть одна рука, и он устал изрядно, пока заправил две постели. — Мурочка! Все в порядке, — известил он даму и присел к столику.
Дама вошла в купе, пальчиком подправила не совсем ловко заправленную под матрас простыню и торжествующе взглянула на меня: «Вот как он меня любит!».
Инвалид по-собачьи преданно перехватил ее взгляд, словно брошенную корку, и, возвышенно на меня глядя, подтвердил: «Вот как я ее люблю!»
Потом они перепирались, уступая друг другу нижнее место, и дама снисходительно уступила:
— Ну, хорошо, хорошо!
Поцеловала усталого спутника, мужа, как выяснилось потом, пожелала ему спокойной ночи и стала устраиваться на нижнем месте.
Инвалид попытался молодецки вспрыгнуть на вторую полку — не получилось. Он засмущался, начал извиняться передо мной, спрашивать у Мурочки: не потревожил ли ее?
— Да ложись ты, ради бога, ложись! Что ты возишься? — строго молвила дама, и супруг ее снова заизвинялся, заспешил.
Дело кончилось тем, что мне пришлось помочь ему взобраться на вторую полку. Поскольку были мы оба фронтовики, то как-то замяли неловкость, отшутились. Познакомились. Инвалид был известный архитектор, ехал с ответственного совещания жена его сопровождала, чтобы ему не так трудно было в пути.
Долго не мог уснуть архитектор на второй полке, однако шевелиться боялся, чтоб не потревожить свою Мурочку. И я подумал, что любовь, конечно, бывает очень разная и, наверное, я ее понимаю как-то упрощенно, прямолинейно или уж и вовсе не понимаю. Во всяком случае, такую вот любовь, если это в самом деле любовь, мне постичь было непосильно.
