— Мода, она как корь, захочет — всех красной сыпью покроет, — сказал пенсионер Бахрушин, плюнул и пошел за избу в крапивные джунгли, чтобы уничтожить эту вредную растительность и посадить на ее месте полезные культуры: малину, крыжовник и даже яблони.
Истинный сын сибирского таежного села, от веку привыкший сводить лес и всякого рода живность, Бахрушин долго сопротивлялся садовому начинанию, охватившему село, увиливал всячески от бесполезной, как ему казалось, работы, говорил: «На что мне эти ягоды? Сроду сладкое не ел и есть не буду. Мне подавай все горькое!»
На этом он и попался. Сосед, мастер столярной артели, по сговору с женой Бахрушина угостил его настойкой, дождался, когда тот осоловеет, спросил: «Как?» Настойка была в меру горькая, приятная и крепкая. Бахрушин по-простоте душевной показал большой палец. Тогда сосед объявил, что настойка эта из плодов и ягод его собственного сада. А жена Бахрушина уж тут как тут; давай его ругать, убеждать, указывать на положительный пример соседа и других пенсионеров.
Словом, одолели Бахрушина. Взял он лопату, топор, ушел в крапиву и принялся рубить ее и выкапывать, ругаясь на всю деревню. Но потом отчего-то примолк. Анна мгновенно насторожилась, заподозрила, что муженек ее бросил полезный труд, перелез через забор и улизнул в магазин: плоды-то в саду еще когда вырастут да назреют для настоек, а в магазине уж все готово.
Подозрения ее на этот раз оказались напрасными. Просто в гуще зарослей Бахрушин находил много всякого добра, больше всего бутылок. Он их собирал в мешок и прятал в сарай, чтобы потом вымыть в речке и сдать. Попадались подковы, гайки, встретилось веретено, черное от сырости, со сгнившим хрупким острием, пестик и ступа. А в углу огорода, прислоненная к избе, стояла дуга, уже впаявшаяся в землю. Бахрушин поднял дугу, хотел бросить, но раздумал, опустился на завалинку и притих.
Колечко на дуге заржавело, а краска почти не отцвела. На дуге наискосок полосы: зеленая в ладонь шириной, а голубая и красная — в палец. Сверху все лаком блестит. Делал дугу ссыльный поселенец, умевший, как говорили про него, не только строгать, но и слышать дерево. Бахрушин видел топорище, сделанное этим поселенцем, — хоть в музей ставь.
Дуга предназначалась не для работы, а для выездов, и оттого она была так легка, изящна и нарядна. Время, дожди и прелая трава не разогнули ее, только почернели концы дуги от земли и выбелился под дождем ее круто загнутый верх, а все остальное светилось и играло, как и прежде, празднично, ярко, с вызовом.
— Чего уставилась? — спросил Бахрушин жену свою Анну, тихо пробравшуюся в огород. — Не узнаешь? Мы ведь под этой дугой венчаться ездили!..
Видя, что муж ее чем-то растревожен, что с таким настроением он, чего доброго, может и в самом деле через забор махнуть, Анна беспечно заявила, мол, сейчас еще лучше жить стало: в загс молодые на легковых машинах ездят — весело, быстро и красиво!
— А мне-то что! — вдруг разъярился Бахрушин, человек в общем-то добрый и бесхарактерный. — И пусть ездят на своих машинах! Пусть свои яблоки и груши садят!..
Он бросил лопату и решительно покинул двор. Явился он вечером, с песнями. Анна, искавшая его по всей деревне, подтягивала мужу: «Кончил, кончил курс науки и в дом родителей попал...» Пели они ту самую песню, которая так хорошо получалась у них в молодости.
Дуга до сих пор лежит у Бахрушина на сарае, а под окнами за избой, на взопревшей земле растут немыслимо высокий малинник да две яблоньки. Нынче они уродили первые яблоки, до того горькие, кислые, что от них сворачивает набок скулы и вышибает слезу из глаз.
