Язык и формирование высших психологических функций
В прошлый раз мы остановились на том, какое решающее значение для формирования человеческого сознания имеет возникновение языка.
Как показали исследователи, основные единицы языка – слова и предложения – решающим образом влияют на формирование познавательной деятельности и того скачка от чувственного к рациональному, который является одним из важнейших фактов перехода от животного к человеку.
Можно сказать, что единственным объяснением возникновения сознания является объяснение его не из внутренних духовных источников сознания и биологических корней поведения животных, единственный материалистический путь объяснения того, как возникает сознание, связано с тем, чтобы выйти за пределы отдельного индивида и попытаться найти корни человеческого сознания в общественной истории человека, в общественном труде и языке.
В прошлый раз я показал, как слово, имеющее смысловое строение, не только замещает предметы внешнего мира, но и производит важнейшую работу по анализу и синтезу полученной информации: оно отвлекает нужные признаки, обобщает получаемые впечатления, относя воспринимаемые предметы к определенным категориям. Этим самым язык выступает как мощное средство для сложнейшее обработки получаемой информации и позволяет перейти от чувственного опыта к сложным формам отражения действительности.
Сегодня мы попытаемся остановиться на этом подробнее и осветить ту конкретную роль, которую язык играет в формировании отдельных видов психологической деятельности человека.
В прошлый раз я уже говорил о том, что с появлением языка возникает новая форма психологического развития. Мы знаем, что у животных есть только две формы психологического развития: с одной стороны – реализация наследственно заложенных программ поведения, а с другой стороны – приобретение новых форм поведения в процессе личного (условно – рефлекторного) опыта. У человека к этим двум основным формам психологического развития добавляется третья форма, которой нет у животных; этой формой является передача и усвоение общечеловеческого опыта с помощью языка. Когда, как я вам рассказывал в прошлый раз человек слышит какое – либо слово (например, слово «чернильница»), у него возникает не просто образ определенного предмета; с помощью услышанного слова данный предмет подвергается анализу, его составные элементы приводятся в соотношение с другими предметами, относятся к соответствующим категориям. Человек, воспринявший слово «чернильница», усваивает, что речь идет о чем – то, связанной с краской (черн), имеющим функцию орудийности (ил), являющимся вместилищем (ниц), и, таким образом, сразу он производит сложный анализ и синтез воспринимаемого предмета, который является результатом тысячелетней истории человеческого общества.
Следовательно, уже применение отдельных слов позволяет передать человеку сложно построенную информацию, иначе говоря, усвоить человеческое знание. Естественно, что такое усвоение систем общественных знаний и обеспечивает ту форму приобретенного нового опыта, которого нет у животных и который есть только у человека.
Легко видеть, что этим путем обеспечивается процесс социального формирования индивидуального сознания, что является важнейшим фактом, характеризующим психологическую жизнь человека.
Сознание человека, которое кажется нам интимным, глубоко индивидуальным явлением, на самом деле имеет глубоко социальную природу. Оно формируется в процессе предметной деятельности, общения ребенка со взрослым, общение одних взрослых с другими, и носит глубоко социальный характер с самого начала. В процессе общения, которое осуществляется с помощью языка, ребенку передаются основы общечеловеческого опыта, и именно поэтому индивидуальная психология, психология отдельной личности, всегда является глубоко социальной.
Если в процессе передачи общественного опыта такое большое значение имеет слово, то не меньшее значение имеет в передаче человеческого опыта и другая единица языка – предложение.
Когда я говорю «эта пища ядовита» или «мальчика укусила бешенная собака», «Сократ – это человек», я передаю в этих фразах уже специально относящую к данным событиям или к данным отношениям информацию, и, таким образом, в сознании моего собеседника внедряется не только отнесение предметов к определенным категориям, но и целые системы отношений, целые суждения, которые восстанавливают у человека известные события, которых непосредственно сам он не видит, или известные логические отношения, которые в его опыте могут и не возникнуть.
Информация, переданная с помощью предложения, неизмеримо расширяет, специализирует и уточняет опыт. С помощью фразы или предложения передаются сразу в готовом виде такие сообщения о событиях и ли отношениях, которые никак бы не мог сформулировать сам индивид и которые к нему с помощью языка поступают в готовом виде.
Как мы уже говорили, передача информации с помощью предложений может быть разделена на два основных вида: сообщение о конкретных событиях или «коммутация событий» (например, «дом горит»), и сообщение об известных логических отношениях или «коммутация отношений» (например, «Сократ – человек»). Следует еще раз подчеркнуть, что последний вид информации имеет особенно большое значение: передать логические отношения играет особенно большую роль в переходе от чувственного опыта к сложным «рациональным» формам познания.
Существует, однако, еще и третья форма воздействия языка, о которой мы совсем ничего не говорили в прошлый раз. В человеческом языке хранятся не только слова, позволяющие анализировать и обобщать воспринимаемые предметы, не только фразы, позволяющие передавать события или отношения. В языке сохраняются целые логические структуры, которые дают возможность не только передавать известные события и отношения, но позволяют усвоить способы делать вывод из получаемых сообщений. Иначе говоря, язык позволяет человеку овладеть основными приемами логических заключений.
Позвольте остановиться на этом подробнее.
Маленький ребенок имеет возможность делать выводы, прежде всего, на основании своего индивидуального опыта. В том, что пламя обжигает, он может убедиться из того, что ему говорят родители, сколько из своего непосредственного чувственного опыта. Однако, если бы человек мог делать выводы и заключения только из своего личного опыта, сфера наших интеллектуальных возможностей была бы очень узка. Существенное заключается, однако, в том, что мы можем делать выводы не только из личного опыта, но из тех логических средств языка, которые передаются в готовом виде вместе со словами и предложениями.
Остановимся на примере, который объяснит это. Если мы слышим два предложения «Драгоценные металлы не ржавеют. Платина – драгоценный металл», – у нас не сразу же возникает возможность сделать вывод, что, по всей вероятности, платина также не ржавеет. Я вам дал типичный пример силлогизма, то есть известной логической конструкции, первым членом (или так называемой большой посылкой), которой утверждается известный общий факт, установленный общечеловеческим опытом. Этот факт имеет общий характер. Во втором предложении (или малой посылке) указывается, что определенный предмет относится к категории предметов, о которых шла речь в первом суждении, что он является частным случаем этой же категории. Логическое соотношение обеих посылок, данных в силлогизме, позволяет совершить новое познавательное действие. Оно дает возможность сделать вывод о свойстве, которым обладает та или иная вещь, независимо от того, встречался ли с ней человек или нет. Это суждение делается не непосредственным, чувственным, логическим путем, иначе говоря, с помощью использования того логического средства, которое дается в языке в виде силлогизма.
Возможность делать выводы не на основе личного опыта, а на основе логического соотношения, заключенного в силлогизме, имеет огромное значение для создания новых – рациональных или логических форм познания.
Обладание языком, его специальными логическими средствами дает возможность человеку делать выводы из событий, очевидцем которых он никогда не был, делать логические выводы на основании, передаваемых ему знаний и логических структур.
В логических системах языка, примером которых может служить силлогизм, человеку передаются готовые динамические орудия мышления и таким образом, осваивая эти логические структуры, человек резко расширяет познавательные возможности, выводит их далеко за пределы познавательных возможностей, возникающих из личного опыта. В этом и состоит психологическая основа того скачка от чувственного к рациональному, который классики марксизма считали таким же важным скачком, как переход от неживой материи к живой или как переход от растительной жизни к животной жизни.
Все эти новые возможности познания возникают у человека, благодаря усвоению языка, который является тем самым не только важнейшим средством формирования сознания, но вместе с тем важнейшим оружием для формирования мышления.
С приобретением языка возникают, однако, не только новые формы познания; с возникновением языка появляются новые способы формирования человеческой деятельности.
Психология хорошо знает, как формируется поведение животных; механизм научения животных, приобретения нового опыта был очень подробно изучен в школе И. П. Павлова, который подробно описал механизм условных рефлексов.
Вспомним те условия, при которых у животного могут формироваться новые связи и возникают новые формы условных рефлексов. Известно, что условный рефлекс или новая реакция на ранее безразличный сигнал возникает у животного только на основе безусловного рефлекса, точнее, на основе сочетания условного раздражителя с безусловным подкреплением. Как показали опыты, проведенные в павловской школе, в частности серия опытов, проведенных Нарутович и Полкопаевым, между двумя нейтральными раздражителями никакой связи не образуется. Если собаки много раз давать одновременно свет и звонок, она не будет реагировать на звонок так, как она реагирует на свет. Для того, чтобы установить эту связь, нужно, чтобы один из этих индифферентных агентов получал сигнальное (пищевое или оборонительное) значение или вызывал безусловную ориентировочную реакцию. Только в таком случае может образоваться условно – рефлекторный рефлекс. Безусловное подкрепление и есть, следовательно, основное условие, необходимое для образования условных рефлексов у животных.
Вторым правилом является постепенность выработки условных рефлексов. Условный рефлекс у животных, как правило возникает и закрепляется не сразу: обычно надо несколько раз сочетать индифферентный агент с подкреплением, и лишь при этих условиях, хорошо прослеженных в школе Павлова, вырабатывается условная связь.
Третье правило формирования условной связи заключается в том, что эта, раз выработанная условно – рефлекторная связь продолжает существовать только, если она продолжает подкрепляться. Достаточно устранить подкрепление, например, перестать подкармливать животное каждый раз, когда появляется звонок, и слюнная реакция на звонок, то есть условная связь будет постепенно угасать; возникает внутреннее торможение, которое приводит к тому, что слюна перестает выделяться.
Четвертая особенность условно – рефлекторной деятельности животных, которую мы сегодня упомянем, заключается в том, что переделка прочно усвоенных условных рефлексов является для животного трудным делом и вырабатывается так же постепенно, как и первоначальная связь.
Если выработать условный рефлекс на звук «до» и тормозную реакцию на звук «ми», а затем изменить характер подкрепления (подкрепляя пищей звук «ми» и не подкреплять ею звук «до»), то животное переучится на новую систему подкрепления. Такая перемена значения индифферентных раздражителей может вырабатываться очень длительно, а иногда приводит к возникновению невроза у животного, которое не сразу может разобраться в том, почему так радикально изменяется значение раздражителя.
Эта трудность переделки упроченных систем связи является, следовательно, четвертым правилом, характерным для понимания условно – рефлекторной деятельности животного.
Пятым и последним правилом, на котором сегодня остановлюсь, является тот факт, что на основе выработки новых связей у животного всегда должны лежать наглядные раздражители.
Животное довольно легко вырабатывает условную связь на звонок и дифференцировку к ней на звонок другого тона. Но у животного очень трудно выработать эту связь на отвлеченный признак, например заставить животное реагировать на каждый третий из предъявленных одинаковых раздражителей, а иногда исследователю приходилось затрачивать месяцы труда для того, чтобы угасить положительную реакцию на второй и третий раздражитель и выработать реакцию только на четвертый такой раздражитель.
Я уже приводил раньше опыт Бойтендайка, который показывал, что трудно (а иногда и невозможно) выработать у животного условную реакцию на принцип «следующий», то есть на перемещение пищи в последующую из расположенных в ряд чашечек.
Существенное, что мне хотелось сегодня сказать, заключается в том, что у человека с появлением языка ни одно из этих правил образования условных рефлексов не сохраняется в той же форме, как оно было описано у животных.
Попытаемся привести соответствующие факты и вернуться к перечисленным мною правилам выработки новых связей, на этот раз в применении к человеку.
Можно ставить опыты с выработкой условных реакций у человека двумя путями: либо можно сразу давать ему предварительную инструкцию, например: «когда будет красный цвет, вы будете нажимать на баллон, а когда будет зеленый цвет, вы не будете нажимать на баллон». Этот опыт, широко известный в психологии, введенный примерно сто лет тому назад; с помощью этой методики, которая называлась методикой исследования простых или сложных психических реакций, был собран огромный материал.
Можно попытаться идти другим путем, по которому шли некоторые ученики Павлова, которые пытались перевести на человека все опыты с объективным изучением условно – рефлекторной деятельности, применяемые к животным. Они не давали испытуемому специальных предварительных инструкций, но сопровождали каждый условный сигнал приказом «подними руку!». Этот приказ они воспринимали как «речевое подкрепление». Как убедился ученик Павлова – Иванов – Смоленский, который вел этот метод, достаточно несколько раз предъявить человеку индифферентный сигнал, сопровождая каждый сигнал речевым подкреплением, чтобы у человека выработался условный рефлекс и он стал поднимать руку просто на данный сигнал (например, стук), не ожидая речевого подкрепления. Исследователем казалось, что таким образом можно воспроизвести в человеке все те условия, которые характеризуют выработку условного рефлекса у животного, и что выработанные таким образом условные рефлексы принципиально ничем не отличаются от рефлексов, выработанных у животных. Им казалось, что единственное отличие состоит в том, что у животных эти сигналы подкрепляются безусловным раздражителем, а у человека рефлекс вырабатывается на основе речевого подкрепления.
Однако, как нас всех убедили тщательные наблюдения, даже такая выработка условных рефлексов с помощью речевого подкрепления (не говоря уже о формировании реакции на основании речевой инструкции) протекает по совсем другим путям и фактически не подчиняется ни одному из перечисленных нами правил, которые были установлены в опытах на животных.
Существенная особенность выработки новых связей у человека заключается в том, что человек, у которого вырабатывается условная реакция на сигнал (например, на стук, сопровождаемый речевым подкреплением), – и очень быстро формирует обобщенное речевое правило («на каждый стук нужно поднимать руку»). Как только это правило сформулировано – все законы, по которым вырабатывались условно – рефлекторные связи у человека, оказываются несостоятельными, и человек, вырабатывающий условную реакцию, опосредствованную правилам, подчиняется ее механизмам, совершенно другим, чем те, которые существовали у животных. Проследим эти различия конкретнее.
Как мы уже говорили, для каждого условного рефлекса у животного необходимо безусловное подкрепление. Если безусловное подкрепление устраняется, рефлекса не возникает.
У человека дело обстоит иначе. Достаточно человеку усвоить обобщенное правило («на каждый стук надо поднять руку»), как никакого безусловного или речевого подкрепления ему больше не нужно.
Как мы уже указывали, у животного условная связь вырабатывается постепенно. У человека, который образовал такое правило, условная связь вырабатывается сразу.
У животного устранение подкрепления приводит к угасанию двигательной условной реакции. У человека, который сформулировал общее правило и подчиняет ему свои дальнейшие реакции, никакого угасания ответов, несмотря на установление подкрепления, не возникает; если правило усвоено, оно не только может бесконечно продолжаться, но оно может сразу же восстанавливаться через значительные сроки, если для этого возникнут соответствующие условия.
Мы говорили. что переделка условного значения сигнала у животного происходит с огромным трудом; в отличие от этого, у человека происходит сразу.
Если сначала один сигнал (например, звонок) будет сопровождать приказ «подними руку!», а другой сигнал (например, свет) будет сопровождать приказ «поднимай руки!», а затем только один раз инструкция будет изменена, и звонок будет сопровождаться приказом «поднимай руку!» – испытуемый переделав правило на обратное, не только не перестает поднимать руку на звонок, но, и переделав всю систему на обратную, сразу же может начать поднимать руку на свет.
Значит, переделка связи, которая у животного происходит путем усвоения системы и включения реакции в новую систему.
Наконец, последнее положение. Мы уже говорили, насколько трудно у животного выработать условную реакцию на отвлеченный признак. Для человека выработать реакцию на отвлеченный признак ничего не стоит. В отношении выработке реакции на порядковый номер сигнала сам Павлов говорил: «А для человека это плевое дело потому, что у него есть понятие числа».
Я уже говорил вам, что опыт Бойтендайка с попыткой получить реакцию на каждый «следующий» раздражитель приводил у животного к отрицательным результатам; в отличие от этого, ребенок двух с половиной лет, который владеет речью, легко решает эту задачу, усваивает отвлеченный принцип и подчиняет свое поведение этому принципу.
Все это показывает, что язык не только формирует человеческое сознание, помогает человеку глубже проникнуть в связи реальной действительности, но и позволяет человеку перейти к новым сознательным формам усвоения опыта, подчиняя формирования поведения сформулированным в речи правилам, и дает возможность построить поведение по новым законам, никогда не наблюдавшимся у животных.
Значение языка, участвующего в формировании сознания, в передаче общественного опыта и в выработке нового типа условно – рефлекторных связей, выходит, однако, далеко за пределы этих перечисленных выше областей. Пожалуй, самое серьезное значение языка и речи заключается в том, что на их основе формируются высшие психологические функции человека и что ощущение и восприятие, внимание и память, эмоция и воля человека оказываются коренным образом перестроенными на этой, связанной с языком основе. Эти положения являются новыми и они были внесены в науку советской психологией, и прежде всего крупнейшем советским психологом Львом Семеновичем Выготским и его сотрудниками.
Позвольте мне перейти к анализу этого очень важного положения.
Известно, что у животного есть ощущения и комплексные восприятия. Очень вероятно, что животные формируют образы объективной действительности, которые участвуют в построении их поведения. Известно, что у животного есть внимание, отбирающее нужные сигналы и тормозящее несущественные воздействия, и что оно обладает памятью, удерживая следы прошлого опыта и воспроизводя их при известных условиях.
Естественно, что все эти функции есть и у человека, и значительную часть курса психологии мы посвятим детальному анализу ощущений и восприятий, внимания и памяти, эмоциональным и волевым действиям. Однако строение этих функций у человека существенно отличается от строения их у животного. Это различие, прежде всего, заключается в том, что каждая из этих функций незримо входит речь и что эти речевые следы, входящих в состав ощущения и восприятия, внимания и памяти, эмоций и волевых связей, вызывают существенную перестройку этих психологических функций, формирует высшие психологические функции, не существующие у животных. Эти функции генетически связаны с общественно – историческим формированием сознания; по своей структуре они отличаются сложным системным строением; по своей функции они являются произвольными, доступными новым формам управления. Все это и составляет особенности человеческой психики. детально мы будем заниматься этими особенностями в последующей части курса общей психологии. Но те положение, которые я сформулировал сегодня, будут пронизывать каждое наше занятие, каждый наш подход к высшим психологическим функциям человека.
Позвольте остановиться на этих положениях конкретнее, чтобы сделать их совершенно понятными.
Я начну с анализа того, как построено у человека ощущение и восприятие, выделив сначала только то, что является принципиальным для их построения.
Существенным для ощущения и восприятия человека является то, что в каждое ощущение и каждое восприятие входит не только чувственный компонент, но и компонент рациональный, представленный в виде слова, и именно это делает ощущение и восприятие сложными системами получения информации.
Обратимся к ряду примеров.
Известно, что существует около полутора миллионов цветных оттенков, которые доступны различию нашим глазом. Однако, существует только 12 – 15 или самое большое 20 – 30 основных слов, которыми мы обозначаем цвета. Мы называем цвета: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый, а иногда к этим основным названиям прибавим еще дюжину переходных или образных названий. Это значит, что названных цветов во много раз меньше, чем доступных для различения оттенков цветов, но это значит и гораздо большее: это значит, что воспринимая те или другие оттенки цветов, мы всегда внутренне называем их определенным словом и всегда относим их к определенным категориям. Мы расцениваем один оттенок как зеленый, другой как оттенок голубого, и иногда очень близкие оттенки мы относим к разным категориям. Это показывает, что даже в ощущении цвета присутствует словесная перешифровка цветов, словесная переработка цветового ощущения. Обозначая цвет известным названием, мы тем самым выделяем известный признак и относим к известной категории, упорядочивая наше цветовое ощущение, классифицируя цветовые оттенки. Все это показывает, что даже в элементарных сенсорных процессах присутствуют известные специфические человеческие средства, анализирующие, синтезирующие воспринимаемые цвета. Именно это делает для человека доступной операцию классификации цветов.
Одной из излюбленных проб, к которым мы обращаемся часто в психологических исследованиях, является проба на классификацию оттенков. Испытуемому дается 40 или 50 оттенков и предлагается сгруппировать их. Вот тут – то и выясняется, что испытуемый делает это на основе категориального обозначения цветов, относя оттенки к определенным категориям, причем производит эту операцию на основе речевых обозначений. Поэтому, если мы обратимся к такому испытуемому, у которого нарушена речь, – а такие случаи бывают, когда в результате мозгового поражения речь нарушается, и больной оказывается не только не способным выговаривать названия, но не способен и внутренне мыслить речевыми категориями – мы получим результаты, существенно отличающиеся от тех, которые мы получили, наблюдая нормальных людей. Как показали еще 30 лет тому назад очень серьезные исследования, проведенные немецкими психологами Гельбом и Гольдштейном, такие больные не могут расклассифицировать цвета, разбив их на определенные группы. Получив в руки два оттенка, из которых один мы относим к оранжевому, а другой к красному, они не могут отнести их к разным категориям и единственно, на что они оказываются способными, это на то, чтобы расположить эти оттенки в порядке спектра постепенно плавно меняющемуся нюансу, вместо категориальной классификации у такого больного остается лишь возможность располагать их в непрерывно меняющий ряд.
Этот опыт показывает, насколько глубоко речь входит в структуру сенсорных процессов и как устранение речи лишает возможности категориально подходить к цветам, относить их к определенным группам.
Близкие к этим явления можно наблюдать и в слуховом ощущении и восприятии.
Если мы обратимся к звукам человеческой речи и выстроим их в известную преемственную систему, то окажется, что «У» очень легко переходит в «О», «О» переходит в «А», «А» переходит в «Э», «Э» переходит в «Е», «Е» может перейти в «И». Таким образом, и звуки человеческого языка можно переместить в целый круг плавно переходящих друг в друга оттенков. Однако, человек различает эти постепенно переходящие друг в друга звуки как отдельные, дискретные. Я говорю слово «Москва». Безударная гласная произносится здесь мною как «а», но мы расцениваем ее как «о» и записываем соответствующей буквой. Мы делаем это по той самой причине, по которой миллионы всевозможных оттенков цветов мы относим к определенному небольшому количеству категорий.
Существует очень много нюансов в звуках речи и соответственно лишь немного букв, которыми мы обозначаем эти звуки. Вот поэтому, воспринимая звуки речи, мы фактически разбиваем их на определенные категории, каждую из которых можно обозначить соответствующей буквой.
В лингвистике эти звуки получили специальное название фонемы. На примере восприятия этих речевых звуков, которые фактически являются непрерывными, а психологически разделяются на ряд категорий, каждая из которых может быть обозначена соответствующей буквой, можно еще раз показать, на сколько слуховые ощущения и восприятия включают в себя компоненты языка и являются, по сути дела, сложным, системным процессом.
От элементарных ощущений, зрительных или слуховых, мы можем перейти к строению сложных восприятий.
Под восприятием мы понимаем комплекс ощущений, то есть отражение целых комплексов, воздействующих на нас раздражителей и отражение объективных предметов. Я ощущаю красный, зеленый, синий, светлый или темный, но я воспринимаю стол, стул, доску, человека, окно, дверь.
То, что я сказал в отношении ощущения, полностью пригодно и к анализу строения более сложных восприятий. Воспринимая стул или стол, окно или дверь, часы или очки, я только отражаю зрительно образ данного предмета, но я обозначаю этот, воспринимаемый мною предмет как «стол» или как «стул», как «очки» или «часы». Но, как было сказано в прошлой лекции, обозначая воспринимаемый предмет определенным словом, я выделяю из этого предмета существенные свойства и ввожу этот предмет как определенную категорию. Поэтому, обозначая любой стол словом «стол» или любые часы названием «часы» я анализирую эту вещь, я провожу известную сложную познавательную работу, которая позволяет мне лучше, точнее и глубже отразить воспринимаемый мною предмет. Все это происходит при ближайшем участи слова, и это ведет к очень значительным психологическим следствиям. Обозначая вещь соответствующим названием, я не только анализирую эту вещь, но я придаю своему восприятию значительно большее постоянство, значительно большую «константность» чем то, которую я получил от непосредственного впечатления. Если вы знаете, что этот предмет, который вы наглядно воспринимаете, есть «книга», и словом «книга» можно выделить то же самое, форма этого предмета становится гораздо более устойчивой, и, предъявляя этот предмет под разными углами, мы продолжаем гораздо более правильно оценивать эту форму, чем если бы это была форма неизвестного нам и не обозначенного известным словом предмета. Этот факт называется константностью формы, и правила константности восприятия формы заключается в том, что мы воспринимаем форму предмета не соответственно реальным признакам предмета, которые отражены в комплексе имеющихся у нас знаний о данном предмете. Совершенно аналогичные явления могут выступать и в оценки величины предмета. Если я знаю, что длина обычного карандаша 15 – 17 сантиметров, – это знание накладывает отпечаток на оценку величины карандаша при его удалении на различное расстояние. Если я покажу вам карандаш на расстоянии двух метров, вы скажете, что размер этого карандаша, пожалуй, 15 – 17 сантиметров. И если я отойду на 10 метров и проведу тот же опыт, вы снова оцените размер карандаша той же цифрой. Однако каждый раз угол того изображения, которое занимает карандаш на сетчатке, резко меняется. И если в первый раз карандаш занимал большой угол, то на расстоянии 10 метров отражение карандаша занимает очень небольшое место на сетчатке. Если бы вы оценили размер карандаша в соответствии с этим образом на сетчатке, вы должны были бы сказать, что в первом случае карандаш имеет длину 15 – 17 сантиметров, а во втором, в последнем случае, – полсантиметра. Но вы этого не делаете потому, что к вашему восприятию примешивается знание подлинных размеров карандаша, а это знание проистекает из вашего практического опыта и из того, что образ карандаша всегда обозначается словом «карандаш».
Поэтому мы говорим, что наличие обозначения предмета существенно меняет наше восприятие формы или величины, придавая известную константность.
Этот факт можно подтвердить очень простым опытом.
Если я таким же образом буду исследовать форму и величину неизвестных фигур, не обозначая их никаким словом (например, бесформенных кусков картона), то, как показали опыты, проведенные в советской психологии, оценка как формы, так и величины такого предмета оказывается значительно менее постоянной и значительно больше зависит от случайных условий предъявления.
Все эти факты показывают, что слово входит в состав восприятия, превращая его в сложные системные функции, которые обеспечивают значительно большую осмысленность и константность восприятия, чем это имеется у животных.
То же самое я мог бы сказать о внимании.
Животное обладает вниманием, но его внимание носит непроизвольный характер. Внимание животного всегда определяется двумя факторами: биологической и физической силой и новизной раздражителя. Животное обращает внимание на биологически и физически сильные раздражители, игнорируя слабые, и обращает внимание на новые раздражители, игнорируя привычные, на которые ориентировочный рефлекс уже не угас. Сделать так, чтобы животное обратило внимание на слабые раздражители, игнорируя сильные, чтобы животное обратило внимание на постоянные раздражители, игнорируя новые, – почти невозможно.
Совершенно иначе обстоит дело у человека. Человек, придавая тому или иному воспринимаемому предмету или признаку словесное обозначение, получает не только возможность выделить в этом предмете любые свойства или качества, но вместе с тем получает возможность смещать свое внимание, а в некоторых перемещать свое внимание с сильного на слабое раздражение и с нового на прежнее, привычное. Этими особенностями отличается то внимание, которое формируется с помощью речи и которое называется произвольным вниманием.
Позвольте привести вам два примера: животному дается раздражитель – ярко окрашенный красный круг на светло – желтом фоне. Этот раздражитель подкрепляется и становится положительным. Ему же дается другой раздражитель: ярко синий круг на очень слабом сером фоне; он не подкрепляется и становится отрицательным раздражителем. Какой же признак определяет эту избирательную реакцию животного: цвет фигуры или цвет фона?
На этот вопрос можно ответить, поставив соответствующий опыт. Для этого нужно переместить красный круг на серый фон, а синий круг – на желтый. Что получится в этом случае? В этом случае животное будет реагировать отрицательно на синюю фигуру, игнорируя то, что она перемещена на желтый фон, и положительно реагировать на красную фигуру, игнорируя то, что она расположена на слабеньком желтом фоне.
Следовательно, животное обращает внимание на фигуру, которая является сильным раздражителем, а не на фон, на котором данная фигура расположена. Сделать сильным компонентом этого зрительного комплекса слабый фон – почти невозможно. Те же самые результаты мы можем получить при исследовании ребенка; однако, в отличие от животного, мы может очень легко изменить направление внимания ребенка и сделать так, чтобы он направлял свое внимание на слабые признаки фона, абстрагируясь от сильных признаков фигуры.
Для того, чтобы показать это, были проделаны специальные опыты Абрамян, которая описала их в очень интересной дипломной работе. В этой работе она предъявляла такие же картинки, как те, о которых я только что говорил, с той лишь разницей, что они изображали самолеты, причем, красный самолет на желтом фоне был положительной фигурой, а синий самолет на сером фоне был отрицательной фигурой. Когда я поместил эти рисунки на другой фон, ребенок продолжал реагировать на красный самолет (данный теперь на сером фоне) положительно, а синий (на желтом фоне) – отрицательно, воспроизводя те же законы, о которых было сказано выше. Однако, стоило дать ребенку речевую инструкцию: «ты знаешь, самолет летает только в солнечную погоду, вот здесь желтенький фон означает, что погода солнечная, поэтому самолет может лететь, а когда серый фон, то погода облачная и самолет лететь не может» – как поведение ребенка резко менялось: теперь ребенок реагировал положительно на любой цвет самолета, если он был на желтом фоне, и не реагировал на любой цвет самолета, если он был на сером фоне. Слабый физический раздражитель с помощью речевой конструкции превратился в сильный раздражитель, направление внимания перемещалось, а теперь ребенок обращал внимание на раздражитель, который был значительно слабее, чем основная фигура, но который с помощью речи приобрел центральное значение.
Я хочу привести и второй пример, подтверждающий то положение, что с помощью речи можно управлять механизмами внимания.
Известно, что каждый сильный раздражитель вызывает ориентировочный рефлекс. При появлении этого сильного раздражителя сужаются сосуды; сужение сосудов есть признак мобилизации организма в ответ на какой – то новый раздражитель. Если мы будем давать ряд звуков, то каждый раз будут сужаться сосуды. Постепенно, по мере привыкания, ориентировочный рефлекс будет угасать, и испытуемый, привыкнув к соответствующему раздражителю, перестанет отвечать на это появление ориентировочными сосудистыми реакциями. Однако, если за окном появится резкий звук, испытуемый вздрогнет, и у него возникнет резко выраженное сужение сосудов, резко выраженный ориентировочный рефлекс.
Все это естественное проявление непроизвольного внимания, которое вызывает реакции на данные звуки, причем, эти реакции угасают, когда звук становится привычным, и вновь возникают на каждый новый, непривычный раздражитель.
Нельзя ли, однако, изменить этот процесс с помощью речи? Для того, чтобы проверить это, можно ввести речевую инструкцию, предложив испытуемому следить за этими звуками, прослеживать, как изменяется этот звук, или считать эти звуки. Если мы дадим испытуемому такую инструкцию – все естественные законы внимания изменяются. Теперь внимание его привлекается звуком даже если очень много раз повторяется без изменения и даже слабый звук продолжает вызывать стойкие ориентировочные реакции. Эти звуки начинают настолько доминировать, что даже сильный посторонний не вызывает у испытуемого ориентировочные реакции: он выходит за пределы инструкции и не привлекает к себе внимание испытуемого. Внимание испытуемого, следовательно, подчиняется речевой инструкции, перестает зависеть от случайных условий. Такое произвольное внимание является высшей психологической функцией, которое имеет сложное строение и становится управляемой с помощью речи. Это имеет решающее значение, формируя новый, специфически человеческий тип внимания.
Позвольте остановиться на последнем примере – памяти.
Известно, что животные обладают памятью, но они припоминают данную ситуацию и воспроизводят данный след только, если какой-нибудь сигнал приведет к всплыванию такого воспоминания. Если животному дается сигнал появления пищи, животное принимает пищу, и у него течет слюна. Таким образом, память животного ограничена тремя основными особенностями: животное никогда не может обратиться к прошлому и припомнить какой-нибудь объект при отсутствии сигнала, который ему напоминает; животное может удержать объем следов на сравнительно не очень большой срок.
Этими же особенностями отличается и элементарная память человека. Однако, в отличие от животного, человек обладает сложными формами памяти, которые называются произвольной памятью, в которой участвуют следы речевой системы и которая является высшей психической функцией.
Этот вид памяти радикально отличается от памяти животных; воспоминания, характеризующие этот вид памяти, могут быть вызваны произвольно, ее объем может быть существенно расширен, а прочность значительно повышена.
Если я сейчас назову слово «Крым», я могу у всех бывавших в Крыму пробудить воспоминания об отдыхе, а назвав слово «стройка» или «комбайн», я могу пробудить в памяти об уборке в поле. Назвав слово «алмаз», я могу сразу пробудить в памяти все, что вы знаете о драгоценных камнях, а назвав слово «подводная лодка», могу пробудить у вас совершенно иные картины.
Человек обладает речью, может через ее посредство обращаться к любому участку своего прежнего опыта, и эта способность произвольно обращаться в прошлое существенно отличает человеческую память от памяти животного.
Естественный объем памяти человека не так велик: непосредственно мы можем удержать 7 – 8 предъявленных предметов, слов или цифр. Но если с помощью речи мы уложим эти предметы в известную систему, мы можем запомнить 40 – 50 или сто предметов. Эта речевая организация следов памяти с размещением их в известную логическую систему является прекрасным примером того, как при помощи речевой связи можно организовать и существенно расширить пределы нашей памяти, выводя ее далеко за пределы естественных границ.
Наконец, с помощью речи можно сделать следы нашей памяти гораздо более устойчивыми. Если я, например, предложил испытуемому ряд слов с тем, чтобы он связал каждое слово с каким-нибудь упроченным рядом образов (например, с каким-нибудь городом на Волге), можно образовать такую словесную связь, которая сохранится на очень долгое время, и если через две – три недели предложить испытуемому вспомнить эти слова, можно увидеть, что он легко сделает эта, опираясь на те связи, которые он установил раньше.
Таким образом, язык оказывается в состоянии реорганизовать память, давая возможность свободно обращаться к прошлому, расширив возможный объем памяти и резко упрочив следы памяти, с которыми человек имеет дело.
На этих примерах организации ощущения, восприятия, внимания и памяти с помощью языка я и хотел показать, чем отличаются высшие психологические функции человека и какие специальные качества они приобретают, когда становятся историческими по своему генезу, сложными системами или опосредованными по своему строению, и сознательными и произвольными по своему функционированию.
Со строением этих высших психологических функций мы и будем подробно знакомиться на протяжении дальнейшего курса общей психологии.
