НОМЕР ТЕКСТА ДЛЯ СМС-ГОЛОСОВАНИЯ: 12697 ГОЛОСОВАТЬ!
КАК ГОВОРИТЬ ПРОСТО О СЛОЖНОМ И ГЛУБОКО О ПРОСТОМ
Был приглашён и участвовал в очередном заседании семинара Русской христианской гуманитарной академии. С докладом на тему «Языки русской философии» выступал доктор философских наук профессор Воронежского университета Владимир Владимирович Варава.
С детства запомнилась известная фраза немецкого философа Гегеля: «С точки зрения банальной эрудиции каждый индивидуум, критически мотивирующий абстракцию, не может игнорировать критерии утопического субъективизма…».
Когда французские переводчики попросили Гегеля написать на понятном французском языке, он ответил, что это невозможно.
Конечно, можно излагать свои мысли как Гегель. Однако немногие читают философские трактаты. И если ты хочешь донести свою правду до как можно большего числа людей, нужно писать на понятном и доступном для них языке.
Литература призвана говорить просто о сложном, а философия сложно о простом.
Мало написать правду, нужно ещё в правде разглядеть Истину, понять смысл её!
В каждом слове, в каждом вопросе скрыт огромный смысл.
Искусство слова — кое и есть литература — состоит в умении проникнуть в сердце, и, покорив его, заставить разум побуждать людей творить добро без оглядки, вызвать чувства, которые убедят лучше любого доказательства.
ПРИВЕДУ НАИБОЛЕЕ ИНТЕРЕСНЫЕ ТЕЗИСЫ ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЙ
Из выступления В.В.Варавы.
Русская нравственная философия предстаёт не как теоретическая философия и не как философия морали; это пронизанность бытия высшими, предельными, проклятыми вопросами. Русская философия религиозна до религии, и нравственна до этики; она религиозна и нравственна по определению, потому что это философия, просто философия, философия как таковая.
В каких категориях это возможно выразить, какой язык наиболее приемлем для этого? Менее всего для этого пригоден язык терминологический, который вообще мало пригоден для схватывания живого, то есть в высшей степени нерационального. Ни психология, ни даже философская антропология, имеющие свой «категориальный аппарат» не подходят для человека, потому что человек не вписывается ни в какой категориальный аппарат.
В большей мере для описания и выражения человеческой сути подходит язык религии, так как здесь есть динамическое понятие греха, раскрывающее живое, противоречивое, трагическое бытие человека. Однако, есть существенные границы между религией и философией, нарушить которые, без того чтобы разрушить или религию или философию, нельзя. При всей глубине религиозного взгляда на человека, при всем религиозном понимании духовного как истинного и вечного как искомого, все же религиозная этика, как и научная, исходит из знания о том, что такое человек, что есть благо для человека.
Ещё ближе к философии находится язык искусства, особенно литературы. И действительно, литература представляется наиболее подходящим языком для выражения, прежде всего, нравственных вопросов. Здесь нет ни трактатности, ни теоретичности, мысль свободно парит и выражается, как хочет. Но если речь идёт о чистой литературе, о литературе как жанре художественном, с присущим ему всей атрибутикой эстетических канонов (в которой этика всегда строго подчинена эстетике), то такая литература не есть философия, и неправомерно философию растворять в художественном тексте.
Искусство поневоле искажает реальность, но это сладостное и прекрасное искажение, оно интересно само по себе, оно даёт необходимое для духовного развития чистое эстетическое наслаждение, но оно может ровным счётом ничего не говорить о человеке, никак не схватывать правду человека, которая открывается в нравственном опыте страдающего философа, а не созерцающего художника.
Философия «зависает» между слишком человеческим и сверхчеловеческим, боясь опуститься в эмпирическую данность науки и остерегаясь ухода в сверхэмпирическую заданность религии.
Отсекая эмпирическое в науке, суеверное в религии, и чересчур искусственное в искусстве, философия придаёт им достоверность и глубину. Вот почему все нуждаются в философии, сама же философия не нуждается ни в ком. Сюжет философии – это свет бытия, в котором загадочная и непонятная жизнь человека становится возможной.
Язык философии – по ту сторону науки, религии, искусства и культуры. У него есть нечто от науки, ещё больше от религии, ещё больше от литературы и искусства, но всё же философия всегда остаётся сама собой, и из себя, из своих собственных истоков творит собственные миры. Когда мы говорим, что язык философии литературоцентричен, то имеется в виду не художественная литература, а литература в более утончённом и высоком смысле. Это род «духовного творчества» (И.Ильин).
И когда Томас Манн говорил, что «достойная преклонения русская литература и есть та самая святая литература», то имелся в виду целокупный опыт философской мудрости, породивший литературу не только как текст, но и как жизнь.
И когда мы говорим, что философия – это глубина, а не предмет, то в случае русской философии мы видим уникальное и удивительное совпадение глубины и предмета. Глубокие размышления о «поверхностных» вещах предпочтительнее поверхностного размышления о вещах «глубоких».
Только выстраданная в философии вера есть подлинная вера, только выстраданное в философии размышление о вере есть истинное богословие. При этом философия остаётся сама собой, не смешиваясь с религией. И в этом смысле, русская философия – это и есть глубокое размышление о глубоких предметах. Но это философия, а не богословие.
Русский философский Логос выбрал предметом своих исканий и вопрошаний религиозное, духовное, нравственное и довёл их до предельных апофатических вершин, нарушив при этом все благочестивые каноны религии и подорвав окончательно догматический авторитет науки, создав при этом беспрецедентный «смешанный дискурс» - «мета-нарратив», не имеющий аналогов и в принципе не классифицируемый.
Русская философия этикоцентрична и апофатична. Особая этическая нагруженность русской философии не позволяет её стать научной, теоретической философией, то есть сугубо рационалистической. Этикоцентричность толкает русскую философию в иную сферу, прежде всего в литературную.
Философия не должна быть ни чьей служанкой (ни религии, ни науки), но лишь помощницей; и в качестве помощницы она избавляет и религию, и науку, и литературу от лишнего, ненужного, от того, что вредит им.
И всё-таки последняя истина философии – это не кто есть истина, а что есть истина. И правы те, кто говорил, что Бог философов – это не Бог Авраама, Исаака, Иакова. Бог философов – это Бытие, которое вечно сущее, и которое вещает о себе посредством тайны.
Бытие – это не совокупность всего сущего («видимого и невидимого», «духовного и материального»); Бытие – это тайна Бытия, которое в том, что оно есть. И в чём бы человек (в науке, или религии) не хотел дойти до «последней» истины, тайна бытия всегда сохранится.
Таинственное Бытие – то, что составляет сущность Бытия и «предмет» философии. И кто не выдерживает Тайны Бытия, тот либо окончательно укореняется на «земле», или возносится на «небо», тот предаёт тайну, расколдовывая её посредством слишком человеческих категорий.
Философское присутствие – это присутствие бытия в духе, а духа в бытии, это то, что, по сути, делает наше существование возможным, делая его таинственным и трагичным, а значит открытым для вечного вопрошания.
Я В СВОЁМ ВЫСТУПЛЕНИЯ сказал следующее:
Литература, разумеется, первична по отношению к философии как науке.
Вначале тексты существовали как религиозные (ведические гимны), молитвы. Потом появилась литература, и только вслед за ней философия как система научных взглядов на предмет познания.
Литература первична по отношению к философии. Взять хотя бы «легенду о великом инквизиторе» Достоевского. Да и всё творчество Достоевского и Толстого служило и служит источником для философского анализа и обобщений не только русских, но и зарубежных философов.
В России именно литература занималась философскими обобщениями, в связи с отсутствием русской философии. «Проклятые вопросы» ставила именно литература!
В отличие от литературы, в философском языке невозможна поэзия, которая часто является наиболее адекватным средством выражения глубины предмета до апофатических вершин.
Представьте себе текст, в котором отсутствуют знаки препинания и пунктуации, когда смысл открывается в зависимости от того, как сам читатель расставит эти знаки (по примеру «казнить нельзя помиловать»).
Философия это всё-таки наука, основанная на постулатах и доказательствах. У философии свой способ исследования человека, как свой способ и у литературы, религии, науки.
Всякое философское знание это СИСТЕМА, держащаяся на постулатах и доказательствах. Именно поэтому она ограничена и закрыта. Поэтому существуют различные философские системы, и пределы их развития ограничены рамками их утверждений. Они не могут развиваться, но может меняться парадигма.
В своё время я отказался от написания диссертации, когда понял, что рамки моего предмета исследования требуют междисциплинарного подхода, нескованности рамками доказательств, свободы от псевдонаучных учений, каким в то время был марксизм-ленинизм. Поэтому я выбрал для своего исследования форму романа, так и назвав его – роман-исследование о Смерти, о Тайне, о Любви «Чужой странный непонятный необыкновенный чужак».
Я не согласен, что «язык философии, когда она не молчит, язык взыскующего вопрошания и умудрённого страдания». Язык философии это скорее умудрённое знание и размышление, а не эмоциональное взыскующее вопрошание поэта или писателя.
Я не согласен с тем, что «тот, кто пытается расколдовать Тайну Бытия посредством слишком человеческих категорий, тот предаёт Тайну, а значит и философию».
Я не согласен с утверждением, что «человек кричит и молится, а в ответ ледяное молчание». Нет, в ответ человек получает Откровение, вдохновение, открытие, если он достаточно искренен и если оно ему действительно необходимо.
Всякое живое не молчит, даже если не слышно. И если живая, то не пустота!
Я не согласен, что «духовная жажда – единственное, что не может быть утолено ничем, в т.ч. и самим духовным». Если есть жажда, то предполагается и возможность её утоления, то есть утоление возможно! Вспомним Нагорную проповедь: «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся».
Художник не только созерцает, но и познаёт. И часть его познания, не скованное рамками доказательной философии, ближе к истине как к Откровению, нежели скованное рамками своих взглядов и доказательств философствование. Философия не может выйти за рамки своей системности. Величайшие откровения (открытия) часто не могут быть доказаны, как, например, теория относительности Энштейна.
Истина постоянно развивается, и всякие попытки распять ее, живую, в интересах какого-то одного учения, превращают Истину в мертвую догму. Всякий честный исследователь знает, что принятие в качестве неоспоримой догмы пусть даже самого очевидного научного факта перекрывает движение вперед.
Даже самый явный факт — лишь частичка истины, и дальнейшее познание возможно лишь через отрицание очевидного. Ошибка тоже может стать открытием!
Стать сторонником какого-либо одного учения означает раз и навсегда отказаться от Истины, которая существует в постоянном изменении.
Кто не прячется за видимой очевидностью какой-либо теории, лишь тот открыт для познания.
Мой дух просто не умещается в «прокрустово ложе» какой-либо одной религии.
Мартин Хайдеггер сказал: «Язык – дом бытия». Применительно к языку философии я бы перефразировал: «язык философии – это дом бытия Духа»!
