<div style="text-align: center;"> </div>
Константин Бандуровский
Две книги Андрея Василевского, «Всё равно» и «Ещё стихи», основаны на минус-приёмеМинус-приём оказывается ловушкой: автор ловит на блесну привычного нам отшлифованного слова, за которой скрывается крючок. Подключение, ты, темнота, сон, Бог стираются из нашей random access memory и перезагружаются заново. Собственно, это и есть поэзия.
Нам выпало счастье пожить в эпоху стабильности. Эта эпоха во всех отношениях прекрасна, если бы не одно обстоятельство — дух стабильности настолько устоялся во всех щелях и порах нашего общества, что мы утеряли вкус и способность к чему-либо новому. То есть мы взываем периодически: «А где же новые имена и события в литературе? Кинематографе? Изобразительном искусстве? Музыке? Видите ли вы новые события?» — при этом риторически подразумевая ответ: «Нет, мы не видим новые события» — и отказываясь слышать что-либо иное. Это верно, как то, что дважды два — четыре, а наш мэр — Собянин.
Зато появляются в изобилии статьи, которые претендуют дать теоретическое основание этому состоянию: Адорно велел не писать стихи/музыку после Аушвица, вот мы и не пишем; мы живём в эпоху дизайна и Земфиры Рамазановой.
Другие статьи дают некую окончательную карту современной литературы, изображающую, как правило, те или иные три одиноко стоящих сосны, которая не предполагает изменений: «конец истории», по крайней мере в литературе, наступил.
Остаётся только бороться за место на этой карте, а не за ареал обитания на территории. То, что выпадает из парадигмы «стабильности», наталкивается на «вежливое невнимание».
Хорошая репутация
Характерный пример этому — реакция на последние книги Андрея Василевского. Сборник «Ещё стихи», равно как и предыдущий, «Всё равно» ( электронная версия книги), встретил вежливый, но не восторженный приём.
Ряд рецензий в прессе, презентации, грамота на «Московском счёте», всё, в принципе, как надо. Литпроцесс идёт. Но при этом никто ещё не сказал главного: появился новый настоящий поэт, создавший особый поэтический мир.
Такая ситуация сложилась, как это ни парадоксально, благодаря хорошей репутации Василевского. Все мы знаем Андрея Витальевича как фотографа-любителя (как он сам себя называет, а ещё — «папарацци», притом что его фотографии активно публикуются в печати и в интернете, проходят выставки, приходят гонорары, то есть «любитель» — явная литота), как редактора главного российского литературного журнала, как ведущего блог и рубрику в журнале, из которых можно узнать самую свежую и разнообразную информацию о литературном мире, как мастера в Литинституте, наконец, как просто хорошего человека.
Осознать, что он ещё и поэт (с большой буквы), трудно: все возможные валентности нашего внимания к персоне уже заняты. В результате, глядя на очередную книгу Василевского, мы оказываемся в положении товарища Огурцова, уверенного, что талантов в Мелководске быть не может, который, слыша своими ушами песню, настаивает: «Ерунда! Не может никто здесь так петь!»
Вот, к примеру, краткая биография на портале «Новая литературная карта России»: «Сын писателя Виталия Василевского. Окончил Литературный институт (семинар поэзии Евгения Винокурова). Работал в журнале «Новый мир» курьером, завхозом, заведующим библиотекой; в 1990—1998 гг. ответственный секретарь, с 1998 г. главный редактор. Автор множества статей и рецензий, ведущий обзоров периодики в «Новом мире» с 1995 г.» — даже в столь кратком тексте достойны упоминания должности курьера и завхоза, но о том, что поэт — ни полслова .
Правда, некоторые рецензенты оказываются более снисходительны: «Между тем стихи Василевского не гениальны, конечно, но вполне себе хороши, по крайней мере не хуже того, что порой увидишь в толстых журналах» (НГ Ex libris, 17.09.2009).
Н-да, самая сомнительная похвала, которую можно придумать для поэта, — не хуже того, что порой увидишь…
Прорыв
Конечно, Василевский занимается поэзией уже давно, и в его прежних стихах можно обнаружить многие элементы его более поздней поэтики, но там они приглушены путами традиции, формой, которая сдерживает поэтический напор автора и во многом гасит его.
В последние же годы произошёл прорыв, Василевский отказывается от ложно понимаемых норм приличий (представлений о том, как «прилично» писать стихи, имеющих очень большую силу в нашей культуре) и начинает говорить «во весь голос».
Этот перелом произошёл не сразу — сначала было молчание, а молчание для поэта — важнейшее дело; это время, когда он собирает то, что должно вызреть и обрести жизнь; стремление многих талантливых поэтов непрерывно писать, непрерывно находиться в центре внимания убивает поэзию, множит мертворождённые стихи.
Затем был период, когда Василевский создавал некие странные объекты, некие высказывания, зачастую неопределённой формы, которые могут быть расценены ревнителями «прекрасного» (например, Евгением Степановым в рецензии, опубликованной в «Литературной газете») как хулиганство или глупость (впрочем, поэт должен быть немного хулиганом, а поэзия — глуповатой), — такие, например, как в цикле «Привет Ахметьеву» (Новый мир, 2004, № 6 ):
вот стою ятутперед вами
а зачем ятутперед вамистою
особенно тутособенно перед вами
Действительно, зачем стоит перед нами особенно тут? Недоумение рассеивается, когда одна за другой выстреливают две книги: это была попытка отказаться от прежнего пути и нащупать некую нулевую точку, точку, в которой «вот и всё / остальное ничто», но в которой автор «понял себя в эти дни / (грызя подмосковный сухарь) / воронам и крысам сродни» и из которой открывается новый горизонт.
Эта новая поэтика бросает свой отблеск и на более ранние стихи, в которых начинают высвечиваться как раз те элементы, которые были в ней сокрыты, как зёрна.
Замечаешь сбивчивый синтаксис, невнятицу, сквозь которую что-то мучительно пытается проговориться:
В такие дни за марлевым окномИ лес, и сад, и медленный прохожий —И всё о родине, и словно об одном.И все тобой разбросанные вещи,И каждая о том же говорит...Но вот... сейчас... орешник затрепещет,Заплачет, зашумит!..
Как сделана новая поэтика Василевского, можно показать на практически произвольно выбранном стихотворении из книги «Всё равно»:
Декабрь
Подключение по локальной сети два.Сетевой кабель не подключён.Он подключён, но дышит едва-едва,Как ты за моим плечом.И никто ни при чём.
Ты сказала: приснилось вот поутру —Кошка ест какую-то ерунду.Отвечаю: встаёшь поутру —Она действительно ест ерунду.
Засыпая, переворачиваюсь на правый бок.Просыпаюсь с привкусом крови во рту.Осторожно думаю, есть ли Бог.Кошка восторженно прыгает в темноту.
Прежде всего бросается в глаза обилие минус-приёмов. В этих стихах нет закрученных метафор (вообще нет метафор), нет богатой рифмы (вообще нет рифмы, «ерунду — ерунду» не рифма), нет слов из поэтического тезауруса.
Слова избираются самые стёртые, ходовые, часто это просто центон, заимствованный из диалогов с компьютерным интерфейсом. Правда, если присмотреться повнимательнее, то можно увидеть и другие приёмы — обилие внутренних рифм, изящную звукопись:
Засыпая, переворачиваюсь на правый бок.Просыпаюсь с привкусом крови во рту.Осторожно думаю, есть ли Бог.Кошка восторженно прыгает в темноту.
Но эти приёмы не выпячиваются, скорее лишь намечаются.
Чудесное и удивительное
Однако дальше как раз и происходит нечто чудесное и удивительное. Василевский мало того, что использует обыденные слова и выражения, но и повторяет их как минимум дважды (а то и трижды, как слово «подключение»).
Сетевой кабель едва дышит. Ты дышишь за моим плечом. Слово «дышит» повторяется, но употребляется в разных смыслах, хотя и в том и в другом случае в достаточно банальных «нечто едва дышит» — устойчивая метафора, в которую мы даже и не вдумываемся, дыхание близкого человека — констатация бытового факта.
Если бы в стихотворении было просто написано «Сетевой кабель не подключён. Он подключён, но дышит едва-едва», то читатель просто равнодушно скользнул бы глазами по этим строкам, как по огромному числу различных инструкций и надписей, окружающих нас.
Однако именно сталкивание двух дыханий заставляет читателя запнуться, остановиться, задуматься. Два автоматизма восприятия входят в противоречие, настроившись на один из смыслов «дыхания», мы не можем целиком гладко прочитать всю строфу, «зависаем».
В следующем катрене автор развивает этот принцип. Он рифмует «поутру — поутру», «ерунду — ерунду» (правда, отсутствие рифмы обманчиво, ведь можно рассматривать как рифму «поутру — ерунду»).
Практически повторяет две строки. Однако, повторяясь, они говорят о разном: первые — о сне, вторые — о яви. И во сне, и наяву по отдельности картина не бог весть какая странная — кошка ест какую-то ерунду.
Однако именно совпадение описываемых ситуаций заставляет нас обратиться не к созерцанию того, как кошка ест ерунду, а к тому, что мы поначалу не заметили, к рамкам, в которых происходит это событие, — ко сну и яви, их тождеству и различию.
Минус-приём оказывается ловушкой: автор ловит на блесну привычного нам отшлифованного слова, за которой скрывается крючок. Подключение, ты, темнота, сон, Бог стираются из нашей random access memory и перезагружаются заново. Собственно, это и есть поэзия.
Крупным планом
В следующей книге принцип столкновения нескольких обыденных планов разворачивается до размеров целой Вселенной. В ней происходит непрерывное смыкание различных времён, территорий, социальных статусов.
Моделью такого мира может послужить аэропорт Шереметьево, в котором человек обретает обострённое чувство причастности ко всем глобальным процессам, или интернет, в котором происходит непрерывное монтирование различных информационных потоков:
философ фёдоров в румянцевской библиотеке научно отцов воскресить мечтает ничего он не понимает ну ничего он не понимает всех воскресить мечтает а сам не моется мечтает и не моется барышня университетская у библиотеки ленина мается не думать старается не получается глубоко вдыхает едет в метро не дыша рукавом задевая невидимый след бомжа
Философ Фёдоров в Румянцевской библиотеке, мечтающий воскресить отцов, и современная студентка у Ленинки наслаиваются друг на друга, как в палимпсесте, и она старается не дышать, задевая рукой невидимый след бомжа (а Фёдоров как раз и был типичным бомжем).
Собственно, в таком «клиповом» мире мы живём уже давно, и констатаций этого факта предостаточно.
Но Василевский не просто создаёт очередной образ фрагментарного мира, он стремится найти некую смысловую субстанцию, «воду в невидимых трубах», которой бы набухал этот мир.
С одной стороны, в роли такой субстанции может выступить единство мировой культуры, всепроникающая сила культурных кодов: Человек-паук парит над землёй на манер Зевесова орла, Лектер Ганнибал сдирает кожу со своих жертв, подобно Аполлону, освежёвывающему сатира Марсия.
Стихи Василевского всегда палимпсесты, причём многоразовые: по мировой культуре, поверх которой массовая культура.
Такая конструкция позволяет активировать, разархивировать культурные парадигмы, заставить их работать в пользу жизни (а не во вред, как это часто случается).
С другой стороны, никто ещё не отменял физические и биохимические процессы — «мир идёт к зиме», люди стареют и умирают, и с этим должны считаться даже Хаус, Холмс и Пуаро.
Поэтика Василевского во многом построена на таком процессуальном восприятии действительности: самые обыденные ситуации, предметы и слова (сломанный зуб, разношенные ботинки, коржаков и челомей) непрерывно меняются, стареют, тем самым становясь индикаторами хода времени.
Но всё же главное заключается в другом. Ни автоматический коллаж образов, осуществляемый в информационном обществе, ни тот факт, что, несмотря на случайность информационных потоков, они сами собой складываются в квазикультурные и квазиприродные единства, не порождают ещё смысл.
Вот здесь как раз появляется нужда в особом существе — Поэте, задача которого обнаруживать и отсортировывать в мусорном баке современной цивилизации те фрагменты, которые «имманентно вибрируют», и организовывать из созвучных фрагментов особое плотное смысловое единство, которое называется «поэзия».
Источник: www.chaskor.ru
|