<div style="text-align: center;"> </div>
10 июля исполнилось 140 лет со дня рождения Марселя Пруста
Анна Александровская
«Longtemps, je me suis couche de bonne heure» («Давно уже я привык укладываться рано») — так начинается одна из величайших книг мировой литературы — «В поисках утраченного времени». Странный роман странного автора и странного человека.
В книге современного шотландского писателя Эндрю Круми «Мистер Ми» профессор французской литературы читает лекцию о Прусте: он был гомосексуалистом и наполовину евреем, страдал от бессонницы и астмы, отдал мебель умершей матери в любимый гей-бордель. В заключение студентам предлагается почитать отрывки из романа о смерти Бергота и о борделе.
Марсель Пруст родился 10 июля 1871 года в парижском пригороде Отей, куда его родители сбежали от ужасов Парижской коммуны. Его отец был известным врачом, профессором медицины; мать, Жанна Вейль, принадлежала к семье богатых еврейских финансистов, выходцев из Эльзаса (по материнской линии Пруст был дальним родственником Карла Маркса). Семья часто приезжала погостить в родной городок отца Илье, под Шартром (в романе Пруст переименовал его в Комбре). Эта пародия содержит в себе почти все клише, заполняющие в массовом сознании образ Пруста (плюс огромный и неудобочитаемый роман). И не то чтобы они не соответствовали действительности. Вот только сам Пруст подобные пустые факты вообще не считал подлинной реальностью, каковой для него было лишь искусство.
Учился Марсель не слишком хорошо, хотя много читал и рано начал проявлять литературные способности. По окончании лицея Кондорсе в 1889 году отслужил год в армии, а затем записался на юридический факультет университета. Учёбу вскоре бросил, разве что с интересом посещал лекции Анри Бергсона, философия которого оказала на Пруста большое влияние. Пытался устроиться на работу: в 1895 году поступил в штат библиотеки, но сразу же взял отпуск по болезни и так и продлевал его, пока не уволился окончательно через пять лет. Семья Пруста была очень состоятельной, и необходимость зарабатывать себе на хлеб перед ним никогда не возникала.
Вместо этого жизнь Пруста заполняло посещение салонов, аристократических и литературных. Периодически он что-то печатает, публикует новеллы, заметки из светской хроники, выпускает в 1896 году сборник рассказов и эссе «Утехи и дни», начинает и бросает писать роман, переводит книги английского эстета Рескина. Серьёзным литературным трудом всё это вряд ли можно назвать.
Во время дела Дрейфуса увлекается политикой, видимо возмущённый ростом антисемитизма, хотя евреем он себя не ощущал (как и католиком: в католицизме его привлекала только эстетическая сторона). Впрочем, политика ему быстро надоела. В общем, классический тип богатого светского бездельника, элегантного сноба и эстета. Жизнь, заполненная удовольствиями: светские ужины, театры, гулянья в Булонском лесу, поездки в Италию и на нормандские курорты.
Обратной стороной этого светского порхания была тяжёлая болезнь — в девять лет Пруст перенёс первый приступ астмы, которая затем мучила его всю жизнь. Ещё одним «тёмным обстоятельством» была проблемная сексуальность. Хотя для Пруста никакой проблемы здесь не было: женщины его никогда не волновали. Свою сексуальную ориентацию он осознал рано, уже в десять лет влюбившись в мальчика постарше. В лицее он объяснялся в нежных чувствах сначала одному, затем другому соученику, но его откровенность и пылкие признания вызвали только отвращение и неприязнь. С этого момента Пруст замкнулся и больше никогда открыто не сознавался в своих «склонностях».
После лицея его жизнь оказалась заполнена вереницей увлечений, по большей части платонических; самым серьёзным из них был двухлетний роман с музыкантом Рейнальдо Аном; из-за другого своего «друга», Люсьена Доде, сына писателя Альфонса Доде, Пруст даже стрелялся на дуэли. Свою ориентацию он рассматривал как врождённую особенность, скорее вариант нормы; стыд и угрызения совести вызывала у него лишь необходимость скрываться, прятаться, лгать близким людям, особенно горячо любимой матери. В либеральной Франции гомосексуализм не преследовался в уголовном порядке, но и особого сочувствия не встречал, а процесс Уайльда 1895 года и широко обсуждавшийся гей-скандал в Германии 1902 года совсем не вдохновляли совершить coming-out.
Смерть родителей сняла с Пруста некоторые ограничения. Он стал селить в своей квартире молодых людей — секретарей, слуг. Самой большой любовью Пруста был шофёр Альфред Агостинелли. В 1912—1913 годах он вместе со своей подругой жил в квартире Пруста на правах секретаря, а затем внезапно исчез из дома в декабре 1913 года, записался в авиаотряд на юге Франции и спустя полгода погиб в авиакатастрофе. «Я действительно любил Альфреда, — писал Пруст. — Мало сказать — любил, я обожал его. И я не знаю, почему я пишу это в прошедшем времени, я буду любить его всегда». Отношения с Агостинелли легли в основу «цикла Альбертины» — пленницы и беглянки.
В 1903 году умер отец Пруста, ещё через два года — мать. Этот момент стал переломным в его жизни. То ли обострение болезни, то ли чувство вины перед матерью, так и не дождавшейся превращения сына в серьёзного писателя, о чём она всегда мечтала, то ли всё это вместе настолько на него подействовало, но Пруст бросает свою светскую жизнь, запирается и начинает писать. Так рождается легенда: тяжело больной писатель поселяется на бульваре Осман, заняв две комнатки, стены которых были обиты пробковым деревом, чтобы не пропускать шум с улицы, а окна постоянно занавешены. В этих сильно натопленных, пропитанных запахом дезинфекции комнатах он почти не ест, спит днём, работает ночью, кутается в вязаные фуфайки, вечно дырявые из-за сушки на огне, почти не выходит, ездит в закрытой машине за город, чтобы посмотреть на куст боярышника, — и пишет семь томов своей эпопеи.
В 1913 году ему не удалось найти издателя для первого тома — и пришлось выпустить книгу за свой счёт; она осталась почти незамеченной критикой. В 1919 году, после войны, вышел второй том, за который Пруст получил Гонкуровскую премию. К нему пришла слава, воспользоваться которой он уже не успел: 18 ноября 1922 года писатель умер от тяжёлой пневмонии. До последнего момента умирающий пытался вносить исправления в свою книгу. Последние три тома были изданы уже посмертно. «Его похоронили, но всю эту ночь похорон в освещённых витринах его книги, разложенные по трое, бодрствовали, как ангелы с распростёртыми крыльями, и для того, кто ушёл, казалось, были символами воскресения…» — тот самый отрывок о смерти Бергота.
Эта удивительная книга, мгновенно узнаваемая по своей меланхолически-завораживающей интонации, никогда не предназначалась для массового читателя. Слишком длинно, слишком скучно, слишком тяжело написано. 150 страниц посвящено описанию светского ужина, самая длинная фраза состоит из 300 слов. Знаменитый стиль: бесконечные змеящиеся фразы, перегруженные придаточными предложениями, расцветающие многослойными сравнениями (синтаксис, воспроизводящий астматические удушья, по выражению Вальтера Беньямина) — не изобретён Прустом. Этот цветистый стиль он позаимствовал у Шатобриана, доведя его до немыслимого совершенства.
Пруст поставил с ног на голову объективный метод Флобера, считавшего, что «художник в своём творчестве должен, подобно Богу в природе, быть невидимым и всемогущим». В романе Пруста автор сливается с рассказчиком, присутствуя изнутри; видим он постоянно, но всемогуществом отнюдь не обладает. Писатель реконструирует не прошлое, а саму память о нём. Ортега-и-Гассет писал, что «не вещи, которые вспоминаются, но воспоминания о вещах — главная тема Пруста». Впечатления для писателя значили всё, объективная истина — почти ничего; она, в сущности, остаётся неизвестна. Отсюда — бесчисленные оговорки и предположения, все эти «soit… soit…» (то ли, то ли), лес версий и мотиваций, из которых ни одна может не оказаться правильной. В «Беглянке» рассказчик, как заправский Шерлок Холмс, расследует прошлое Альбертины, но так и не способен до конца выяснить, чем она занималась и почему его бросила.
Эпопея Пруста вообще вобрала в себя все традиции французской литературы XIX века, подведя под ней итог, став её вершинным достижением: «Утраченные иллюзии» Бальзака здесь пересеклись с «Воспитанием чувств» Флобера, а пышный стиль Шатобриана — с тончайшим психологическим анализом Стендаля. Пруст вышивает по канве классического романа, его главный герой, сосредоточие всех возможных слабостей: безвольный, нерешительный, слезливый, нервный, ленивый, болезненный, сверхчувствительный мечтатель и эстет, — вариант флоберовского Фредерика Моро или дез Эссента, героя Гюисманса. Но роман Пруста — это не просто классический «роман воспитания»; это «Воспитание чувств», вывернутое наизнанку, написанное от лица Фредерика.
Философия Пруста — это не только последовательный субъективизм, но и последовательный идеализм. Истина, красота, счастье существуют лишь внутри нас. Любовь мы носим в себе, это потребность сердца, а любимая женщина — просто случайность, позволившая ей проявиться. Герой книги по-настоящему бывает счастлив только в своём воображении; каждое столкновение с реальностью (спектакль знаменитой актрисы Берма, знакомство с прославленным писателем Берготом, посещение «персидской» церкви в Бальбеке, поцелуй любимой Альбертины) оборачивается разочарованием. «Невозможность достичь в действительности того, что находилось в глубине меня» постоянно преследует его. Он поглощён поисками некой тайны, скрытой сущности, души окружающих его предметов: куста боярышника, церкви, «девушек в цвету», герцогини Германтской. Но вместо этой таинственной (совсем платоновской) «идеи» вещей он каждый раз обнаруживает их расплывчатую, изменчивую структуру. Собственная личность кажется ему сотканной из множества «я», сменяющих друг друга во времени («я», которое любило Альбертину, и «я», которое её уже забыло). По словам Ортеги, у персонажей Пруста нет чётких контуров: их образы складываются на расстоянии, как на полотнах импрессионистов.
Метод Пруста часто называли микроскопическим: словно близорукий человек, он вплотную подходит к предметам. Розовая щёчка Альбертины, в момент поцелуя теряющая всё своё очарование, — пример предельного приближения к объекту, незнакомому допрустовской традиции. На такие же микронные доли Пруст разлагает и чувства.
В «святой троице» европейского модернизма (Джойс — Пруст — Кафка) Пруст, пожалуй, самый архаичный автор, связанный скорее с веком ушедшим, а не веком наступившим. Большая часть его жизни пришлась на самый спокойный и стабильный период европейской истории, время между двумя войнами, Франко-прусской 1870—1871 годов и Второй мировой, ознаменовавшей рождение «не календарного, настоящего XX века». Человеку этого самого XX века, с его двумя мировыми войнами, революциями, кровавыми диктатурами, концлагерями и атомными бомбардировками, терроризмом и экономическими кризисами, почти невозможно представить тот надёжный, безопасный, спокойный и уютный мир. Почти невозможно — если не читать Пруста. В его романе, словно Атлантида, утонувшая в море политических и социальных потрясений начала XX века, всплывает вся эта невероятная жизнь эпохи fin de siecle: герцоги и принцы; хозяйки салонов и дамы полусвета; визиты и светские рауты; корсеты, корсажи, эгретки и правила хорошего тона; непроходимые сословные различия, лакеи, кухарки, камеристки, монокли, визитные карточки…
В том, что касается формы, роман Пруста не мог быть написан до начала XX века; в том, что касается содержания, — он устарел ещё до своего появления на свет: роскошный анахронизм, великолепный осколок безвозвратно ушедшего прошлого. Впрочем, содержание, по мнению Пруста, не имеет существенного значения: это лишь материал для интерпретации художника. Резких сатирических красок он не жалел ни для изображения эгоизма, чёрствости и высокомерия светских людей, ни для описания простодушной жестокости служанки Франсуазы.
Эпопея Пруста написана от первого лица — человека, который, по его собственным словам, «не всегда является мной». Только один раз на протяжении трёх тысяч страниц героя называют по имени; его зовут Марсель, так же, как и автора. Главный герой, он же рассказчик прустовского романа, — это отнюдь не его автор, сколько бы автобиографических деталей ни содержал его образ. Он — единственный сын в семье (у Пруста был младший брат, Робер, занимавшийся посмертным изданием его книг); его отец — не врач, а дипломат; он не гомосексуалист, у него нет еврейских корней, он не проходит военную службу и многие годы проводит, лечась в санатории.
Пруст, подобно Бальзаку, создал вселенную настолько реальную, что, читая его, хочется поискать в энциклопедии писателя Бергота, композитора Вентейля, дипломата Норпуа, а на карте Франции — курорт Бальбек или городок Комбре. (Кстати, в честь Пруста Илье был переименован в Илье-Комбре). Многотонные диссертации филологов доказывают, что каждый персонаж Пруста имел реального прототипа, как правило, не одного. И всё же роман Пруста — это не мемуары, не хроника, не автобиография, а порождение фантазии художника.
Создав не совпадающего с собой героя, некоторые собственные черты Пруст передал двойникам рассказчика: трагическому, Свану, еврею по происхождению, переживающему несчастную любовь к Одетте; и гротескному — барону де Шарлю, омерзительному и привлекательному воплощению «порока». Андре Жид, не скрывавший своей сексуальной ориентации, назвал Пруста «великим притворщиком». Вряд ли он был прав. В рассуждениях рассказчика (а это ведь не автор, а герой-гетеросексуал) об «извращённых» столько же отвращения, сколько и жалости. Да и набит роман Пруста геями и лесбиянками под завязку: любой открыто голубой автору позавидует. Под конец читателю начинает казаться, что почти с каждым персонажем тут «что-то не так».
Франсуа Мориак, католический автор, упрекал Пруста в безбожии и безнравственности. Между тем его роман, словно провод под током, существует в поле напряжения двух сил: доброты и любви, воплощённых в образах матери и бабушки, и «садизма» и кощунства, представленных отвратительной сценой, когда подруга мадмуазель Вентейль плюёт на портрет её отца. Эти два полюса сосуществовали в самой личности Пруста, и это-то, вероятно, было для него едва ли не большей проблемой, чем гомосексуальность. В воспоминаниях современников сохранилось два Пруста: один деликатный, вежливый, любезный, «с необыкновенно мягким взглядом и ещё более мягким голосом», готовый вернуться с полдороги из ресторана, чтобы попрощаться с официантом, который его обслуживал, и дать чаевые другому, который к нему даже не подходил. И другой Пруст, отправлявшийся в тот самый гей-бордель, которому он пожертвовал материнскую мебель, с фотографиями из семейного альбома; Пруст, который получал сексуальное удовлетворение, наблюдая, как загрызают друг друга две голодные крысы. Может быть, ему лишь оставалось объяснять эти садомазохистские наклонности, как он пишет о мадмуазель Вентейль, «болезнью, припадком умоисступления».
Главные темы романа: время и вечность. Прошлое воскрешается с помощью «бессознательного воспоминания», когда какое-то непосредственное ощущение совпадает с обрывком памяти. Так в знаменитом эпизоде с пирожным «Мадлен» кусочек пирожного, размоченный в чае, помог рассказчику вспомнить своё детство в Комбре. Эти особые моменты совпадения настоящего и прошлого вырывают героя из-под власти времени и дарят ему веру в существование вечности, «иного мира, основанного на доброте, совестливости и жертве и совершенно отличного от нашего». Мира, земным подтверждением которого служит единственная истинная реальность — искусство.
«В этом романе не просто один литературный шедевр наряду с другими, в нём — вся литература. Читайте Пруста, и вам не надо будет читать ничего другого» (Гилберт Адэр. Ключ).
|