<div style="text-align: center;"> </div>
Новоиспеченный дипломант «Большой книги»—2011 рассказывает «ШО» о том, что его сравнивали с Гомером, Шекспиром, Голдингом, Газдановым и даже с Булгаковым, о своем скептическом отношении к домыслам критиков, о сходстве между Сталиным и Пушкиным, о необходимости вдумываться и о том, что он не считает свои удивительные и фантастические тексты ни удивительными, ни фантастическими. ШО Что послужило толчком для написания «Синей крови»? Судьба Валентины Караваевой? Образ какой-то другой незаурядной женщины, с которой вы были знакомы лично? Заглавная метафора? Или, может, ни то, ни другое, ни третье, а нечто совсем иное?
— Трудно с этими толчками — никогда не знаешь потом, когда работа завершена, что же именно послужило толчком к написанию романа ли, рассказа… Задним числом я однажды обнаружил, что главными персонажами историй, которые я пытаюсь рассказывать, являются женщины, и понял, что это не случайно. Женщины ведь и впрямь — главные героини русской истории и русской литературы. Пока мужчины воюют, добывая счастье для всех, женщины держат этот мир на своих плечах, заботясь о счастье для тех, кто им ближе всего. Ну и потом, я действительно встречал в жизни немало женщин твердых, мудрых и подчас суровых, женщин стойких, несгибаемых, хотя к борцам их было трудно отнести. Они стояли на своем и каждый день создавали вокруг себя тот мир, в котором можно жить, не поступаясь совестью.
Судьба Валентины Караваевой стала скорее поводом к написанию «Синей крови». Сама по себе она и ее биография малоинтересны. Ранняя слава, несчастье, забвение — это, увы, не редкость: почитайте биографии наших актеров и актрис советского периода, переживших такие смертные страдания, такие лагерные муки, какие Караваевой и в страшном сне не снились. Да и о даровании ее мы можем судить главным образом с чужих слов да по двум фильмам — по «Машеньке», которую смотреть сегодня, мягко скажем, трудновато, и «Обыкновенному чуду», где она сыграла эпизодическую роль придворной дамы. Ее письма не позволяют говорить о том, что она была человеком большого ума. Но вот последние десятилетия ее жизни, когда она тайком от всех из года в год играла перед любительской камерой чеховских, толстовских, шекспировских героинь, шила для них костюмы, монтировала фильмы, резала, потом снова играла, — да, вот это меня захватило — поведение человека между подлинной святостью и клиническим безумием.
Вот тогда сотни уже исписанных страниц полетели к черту, образ главной героини приобрел ясность, роман стал писаться. Что же до словосочетания «синяя кровь», то идея принадлежит не мне: о мастерстве, которое леденит, но без которого немыслима никакая гениальность, писали многие и задолго до меня, просто я назвал это синей кровью, вот и все. ШО Как возникла фамилия героини? В ней слышатся «мойры», «жеймо» — это ведь правда не случайно?
— Случайно, случайно, нечего тут выдумывать. Имя не из редких, а человека с такой фамилией я знал. Понравилось сочетание имени и фамилии, вот и все. Остальное — домыслы. Впрочем, домыслы — естественные спутники литературы. ШО О «Прусской невесте» говорили, что это роман в рассказах, о «Синей крови» — что это рассказы в виде романа. Согласны ли вы с такими дефинициями?
— Нет, конечно. «Прусская невеста» — книга рассказов, цельная, я надеюсь, книга, но такие книги — не мое открытие. Я уж не говорю об античной литературе («Золотой осел», например), о Боккаччо, который приложил немало стараний, чтобы разрозненные истории были спаяны неким подобием общего сюжета, не говорю о Чосере и других писателях, которые создавали книги такого сорта. Поищите в двадцатом веке — найдете не только Шервуда Андерсона с его книгой рассказов «Уайнбург, Огайо». Критиков смущает единство места, некое единство времени, персонажи, переходящие из рассказа в рассказ, — ну что ж, бывает, только не надо выдумывать новые жанры, незачем. И «Синяя кровь» все же скорее роман или повесть, хотя, разумеется, и со вставными рассказами. Но если эти рассказы не «вываливаются» из сюжета, более того, и вставными-то не выглядят, а органично — я надеюсь — вырастают из сюжета, то почему все это нужно называть рассказами в виде романа? Да нипочему, просто критику так захотелось. Я не против — пусть играют, это их право и даже, наверное, профессиональная обязанность. ШО «Синяя кровь» это и безумная смелость властителя, и холодный расчет художника. Харизма вождя и дар актера имеют одну и ту же природу?
— В каком-то смысле — да, несомненно. Сталин и Пушкин, Сталин и Качалов — властители дум и душ. Но актер существует в этой реальности, пока звучит его голос со сцены, а потом — исчезает, становится обычным человеком, не Гамлетом и не Гаевым, он пьет водку, интригует, влюбляется, требует надбавки к жалованью, ссорится с сантехником, в общем, вне сцены он — Господин Никто. Властитель не сходит со сцены — в этом его преимущество, но в этом же и его трагедия: он властитель всегда, он Господин Все — даже на унитазе. ШО Вопрос наивный. Вы описали в своих текстах сотни житейских историй разной степени удивительности. Какая часть из них, так сказать, «основана на реальных событиях»?
— Все до единой. Более того, не надо унижать жизнь вымышленной фантастикой, как говаривал Джозеф Конрад, потому что жизнь фантастичнее любой фантастики, если вдуматься. «Если вдуматься» — фраза ключевая, потому что вдумываются разные люди по-разному, видят по-разному и т.?п. А чаще не вдумываются вовсе. Это банальность, но это так. И потом, «удивительность» — не синоним «фантастичности», а реальность часто превосходит любой реализм. Более того, я не считаю мои рассказы ни удивительными, ни фантастическими.
Как-то в самом начале моей журнально-литературной карьеры одна дама из уважаемого толстого журнала, возвращая мне рукописи, сказала: «В ваших рассказах жизнь какая-то слишком яркая, жестокая, энергичная, необычная, а она на самом деле — чеховская: тусклая, серая…» Я не сдержался и сказал, что это мозги у дамы тусклые и серые, а мои рассказы — самые обыкновенные, просто — мои, вот и все. Да, кстати, и у Чехова жизнь вовсе не тусклая и не серая, если вдуматься. ШО Вопрос недоуменный. В 2000 е у вас было множество публикаций в толстых журналах, но книги практически не выходили. Зато в последние года два появилось сразу пять новых изданий. В чем причина и первого, и второго?
— Так бывает, что ж. С конца 90 х началась «засуха», изредка рождались рассказы, за которые не стыдно и сегодня, и много такого, чего лучше бы не было вовсе. В какой-то момент я сказал себе «стоп», решил помолчать. Это было, так сказать, внутреннее молчание, переосмысление, сопровождавшееся отказом от много из того, что еще недавно казалось мне незыблемым, важным, несомненным. Постепенно стали вырастать рассказы иного типа и даже совсем иного типа, не такие, как в «Прусской невесте». Поначалу этого я и сам не замечал, но однажды получил письмо от американского читателя, рус¬ского американца, который написал, что это «новый Буйда». Ну и дай Бог, может, это и так. Ничего плохого в этом нет. Написались романы — «Третье сердце», потом «Синяя кровь», написались и пишутся новые рассказы, стали выходить книги… Посмотрим, что из этого получится. ШО Вопрос подлый и коварный. Последнее время издатели предпочитают крупную прозу малой, а самыми значительными премиями награждают в основном романы. Связано ли ваше нынешнее обращение к романному жанру с соображениями конъюнктурного порядка?
— Я пытался писать повести и романы, хотя и не руководствовался, как мне кажется, соображениями конъюнктурного характера. Писал потому, что все пишут. А чем я хуже? Рассказы-то в редакциях и в издательствах принимают с кислым видом: «А нет ли чего посерьезнее? Романа, например?» Вот я и пытался соответствовать. Это очень, очень глупо, и получалось — плохо и очень плохо. В какой-то момент я перестал об этом думать. Об этом трудно говорить, я не могу объяснить, когда это произошло и главное — почему, но это случилось лет шесть-семь назад, вот и все. Теперь я отношусь к этому так: пишется рассказ — замечательно, пишется повесть или роман — дай Бог. Кстати, если бы мне удалось сюжет «Синей крови» адекватно замыслу «выжать» на двух-трех страничках, я был бы счастлив. ШО В продолжение предыдущего вопроса. Есть ли конкретные прототипы у Кабо, Серафимы, генерала Холупьева? А также у Кольки Урблюда, Буянихи, доктора Шеберстова, деда Муханова?
— Знаете, я все-таки не литературовед и даже не критик, а вопрос о прототипах и их воплощении — это специальный вопрос. Ну, наверное, есть. Театральный критик, который держит нос по ветру, любит жену и изменяет ей, милый, этакое «историческое животное» — неужели среди советских критиков такого не найдется? Вы знаете ответ не хуже меня. Имя Серафимы Биргер меня даже поначалу попросили изменить, поскольку уж слишком прозрачен намек на Серафиму Бирман, великую актрису, сыгравшую в «Иване Грозном». Но моя Серафима, конечно, другая, с другой судьбой. Про генерала Холупьева даже как-то неловко отвечать, простите. А что до персонажей «Прусской невесты», которых вы упомянули, то да, конечно, прототипы есть, но мои персонажи с этими прототипами, как принято было когда-то писать, не имеют ничего общего. ШО Вас обычно сравнивают с Маркесом и Павичем, но, говорят, термин «магический реализм» в отношении своей прозы вы не одобряете. Так ли это и почему?
— Меня и с Гомером сравнивали, и с Шекспиром, и с Уильямом Голдингом, и с Гайто Газдановым, и даже с Михаилом Булгаковым — пусть развлекаются. Обычно такие сравнения говорят больше о том, кто сравнивает, чем о том, кого сравнивают. Критик подростком прочел Маркеса, ахнул, восхитился и с той поры все яркое, необычное у бедолаги ассоциируется с Маркесом. Ну так это факт биографии критика. На меня Маркес не произвел такого уж сильного впечатления — может быть, потому, что я его не подростком прочел. Гораздо большее впечатление на меня произвели Гоголь, Гаршин, поздний Толстой… Впрочем, я не против — пусть сравнивают с Маркесом и Павичем. Да хоть с Георгием Марковым. Я действительно не против. Но я против бездоказательных сравнений, а все эти сравнения именно бездоказательны, более того, совершенно безосновательны, если вдуматься. ШО Кто из коллег по нынешней «Большой книге» близок вам по писательскому духу?
— А о коллегах по «Большой книге» я вам ничего не скажу. Я стараюсь вообще не высказываться о писателях, потому что любое мое оценочное суждение об их книгах, особенно отрицательное, обязательно — и совершенно справедливо — будет воспринято по формуле «А сам-то ты кто?» По духу мне никто не близок — этим-то я, надеюсь, и интересен читателю. ШО «Если гвоздь забит правильно, то Бог существует и мир может быть спасен». Существование Бога определяется человеческими деяниями?
— Вы еще спросите, что я думаю о судьбах России… Беседовал Юрий ВолодарскийФото предоставлено Юрием Буйдой
«ШО» о собеседнике
Юрий Васильевич Буйда родился в 1954 году в поселке Знаменск (бывший Велау) Калининградской области. В 1982 году окончил Калининградский университет, с 1991 года живет в Москве. Работал журналистом в региональных и центральных изданиях, в данное время — редактор издательского дома «Коммерсантъ». Автор книг «Дон Домино», «Прусская невеста», «Борис и Глеб», «Скорее облако, чем птица», «Третье сердце», «Все проплывающие», «Жунгли», «Синяя кровь». Его произведения переведены на немецкий, польский, финский, французский, японский языки. Лауреат премий журнала «Октябрь» (1992), фонда «Знамя» (1995, 1996), малой премии им. Аполлона Григорьева (1998). Автор журнала «ШО».
|
