<div style="text-align: center;"> </div>
20 марта 1828 года родился великий норвежский драматург Генрик Ибсен.
Есть такой литературоведческий стереотип: «в образе Пера Гюнта Генрик Ибсен изобразил типичного человека XIX века». Этакого безответственного приспособленца и вообще дрянь-человека.
Например, Владимир Адмони во вступительной статье к сборнику драм и стихотворений Ибсена («Художественная литература», Москва, 1972) ориентировал читателя: центральная проблема «Пера Гюнта» это «проблема безличия современного человека, исключительно актуальная для буржуазного общества XIX века. Пер Гюнт умеет приспосабливаться к любым условиям, в которые он попадает, у него нет никакого внутреннего стержня». С тех пор (даже и не с тех, а ещё вслед за Николаем Бердяевым) в учебных заведениях так и подают Пера Гюнта — человеческой накипью и серым середнячком.
Такая точка зрения на главного ибсеновского героя — ограничена, однобока. В определённом смысле он действительно «человек XIX века». Но тексты и герои Ибсена имеют вневременное звучание (иначе бы в веке XXI их невозможно было читать). Например, сегодня Ибсен актуален почти в той же степени, как и в начале XX века, когда для российской интеллигенции он был фигурой более значимой, чем даже Ницше. Поэтому есть смысл поговорить об общечеловеческом и вневременном в его текстах. И в первую очередь в «Пере Гюнте».
Кавалер Глюк
«Безличность Пера особенно примечательна тем, что он сам считает себя особым, неповторимым человеком, призванным для необычайных свершений, и всячески подчёркивает своё, гюнтовское «я». Но эта особость проявляется лишь в его речах и мечтах, а в своих действиях он всегда капитулирует перед обстоятельствами. Во всей своей жизни он всегда руководствовался не подлинно человеческим принципом — будь самим собой, а принципом троллей — упивайся самим собой», — продолжает Адмони свой разбор.
Верно подмечено, что Пер Гюнт «считает себя особым, неповторимым человеком». Но ведь он такой и есть. Незаурядный фантазёр, человек, наделённый большим поэтическим талантом. Верно и то, что «особость проявляется лишь в его речах и мечтах». Ведь особость поэта так обычно и проявляется...
Пер Гюнт — поэт, а вовсе не пустомеля, как позиционировали его многие советские и постсоветские литературные идеологи. Увлёкшись чтением пьесы Ибсена, они попросту не заметили, как попали под действие ибсеновского магнетизма и стали оценивать Гюнта точно так же, как некоторые персонажи пьесы. В этом весь Ибсен. Мгновенно увлекает читателя и одновременно мистифицирует. Например, «Кукольный дом»: поначалу вроде бы честный и ответственный Хельмер оказывается ничтожеством, а его жена Нора, бывшая вроде как олицетворением легкомыслия, берёт на себя самую высшую ответственность. Читатель, не подозревающий о развязке, легко может быть сбит с толку завязкой... Так и в «Пере Гюнте» — всё неоднозначно. Возможно, это самый неоднозначный текст Ибсена, а оттого самый интересный и живой.
Гюнт — фигура одиозная. Повод для люда поразвлечься и посудачить. Все считают его бездельником, вруном и болтуном. Таким его воспринимает даже мать, которая была его первой музой-вдохновительницей (от её сказок, которыми она его в детстве перекормила, воображение Пера получило свободу и постоянно гуляет то вниз, то вверх).
А мы, сидя дома, любили с малюткойЗабыться за сказкой какой или шуткой;Судьбину нам вытерпеть было хитро.И радости мало, что правду мы знали,Нам скинуть бы тяготы, что навислиДа разогнать недобрые мысли!Известно: кто пьёт, кто мечтает в печали.И вместе со мной грезил, стало быть, он, Что смел королевич и злобен дракон,Что дев похищают. Пойми, отчегоТак всё и сидит в голове у него.
В итоге Пер Гюнт почти не отличает реальность от грёз, действительность для него в любую секунду готова превратиться в вымысел, а вымысел стать правдой.
В деревне Пера ненавидят, смеются над ним и боятся его (поскольку не понимают). Некоторые считают его колдуном, хотя говорят об этом с издёвкой.
Ему никто не верит. А он продолжает хвастать и рассказывать о себе истории, которые давно и так всем известны.
По сути, все эти россказни Гюнта — лишь вольное изложение старинных легенд. Но в этом «вранье» и проявляется способность поэта к перевоплощению. Как гофмановский кавалер Глюк (не то сумасшедший, не то вживающийся в образ артист), Гюнт воссоздаёт легенды. Он не просто зритель, слушатель или исполнитель, но заново творящий, дающий новую жизнь уже, казалось бы, умершим образам и мифам. «Вся летопись земли — сон обо мне», — мог бы воскликнуть Пер Гюнт.
Так в «Пере Гюнте» традиционная проблема (непонимание обществом художника, творящего новую реальность и формирующего новые культурные формы) перерастает в манифест всех людей искусства, которые идут в своём поиске до конца, невзирая ни на какие границы, условности и установления.
Именно поэтому этот текст был так любим, например, символистами. Ведь, как сказал в своей программной статье Ходасевич, символизм представлял собой «ряд попыток, порой истинно героических, найти сплав жизни и творчества, своего рода философский камень искусства. Символизм упорно искал в своей среде гения, который сумел бы слить жизнь и творчество воедино».
И, в частности, поэтому же «Пер Гюнт» Ибсена актуален и сегодня.
Страх быть творцом
С другой стороны, общечеловеческим и вневременным типажом Пера Гюнта делают его нарциссизм и лень. Ибсен относит нарциссизм к природе не человека, а тролля. Но тролль ведь — это символ. Концентрированное воплощение всего низшего в человеке — тщеславия, эгоизма, похоти и прочего порока.
20-летний Пер слоняется без дела по окрестностям своей деревни, дерётся, пьёт, соблазняет девчонок, рассказывает байки о своих похождениях. И как только им овладевает самолюбование, встречает троллей: Женщину в зелёном и Доврского старца. От них он узнаёт, в чём разница между троллем и человеком. И предпочитает остаться человеком — изгоем среди людей, а не королём среди троллей.
Вся эта сцена у троллей (да и остальные сцены, в которых принимают участие сказочные, мифические персонажи) происходит в воображении героя, а не во внешнем мире. И если заметить в тексте вполне ясные указания на это, то «Пера Гюнта» можно читать как совершенно реалистическое произведение, в котором тролли, как и остальные мифические персонажи, всего лишь представляют различные функции внутреннего мира Гюнта.
Загвоздка в том, что Перу Гюнту ни разу не приходит в голову записать свои грёзы. Что и позволяет литературоведам говорить о нём как о герое, в котором Ибсен выразил, мол, всю несостоятельность человека XIX века — человека, забывшего о своём предназначении. Зарывшего талант в землю.
Как писал Вагнер,
Мой друг, поэты рождены,Чтоб толковать свои же сны.Всё то, чем грезим мы в мечтах,Раскрыто перед нами в снах:И толк искуснейших стиховЛишь в толкованье вещих снов.
Перу будто бы просто лень записать свои сны. Хотя скорее это даже не лень, а «страх чистого листа». (В психоанализе есть представление о страхе, не дающем пациенту вспомнить о своих вытесненных желаниях, я писал об этом страхе подробнее в тексте о Федерико Феллини).
Когда Пер Гюнт видит, как некто отрубает себе палец, чтобы не пойти в армию (то есть, собственно, из трусости), он приходит от этого поступка в неподдельное восхищение (курсив Ибсена):
Можно задумывать, можно желатьНо совершить? Непонятное дело...
В этом весь Пер Гюнт — фантазирует, желает что-то совершить, но не решается (или боится)...
Впрочем, возвращаясь к упомянутой статье Ходасевича и символистам, можно посмотреть на Гюнта как на поэта, который не пишет, но лишь живёт свою поэзию. На художника, создающего поэму не в искусстве своём, а в жизни. Всё та же причина, по которой поэты Серебряного века почитали Ибсена как одного из своих гуру.
Но достаточно ли для художника творить свою жизнь, не создавая никаких других произведений? Ответ на этот вопрос как раз и даёт «Пер Гюнт».
Мифология Гюнта
Сольвейг отреклась от всех, чтобы быть с Пером Гюнтом. Пер идёт строить королевский дворец, счастливый и гордый от появления Сольвейг. Но вдруг сталкивается с Пожилой женщиной в зелёных лохмотьях (она грезится ему, видимо, потому, что он слишком горд своей «победой» над Сольвейг, ведь тролли являются как раз в те моменты, когда Пера охватывает тщеславие). Старуха требует, чтобы он выгнал Сольвейг, предъявляет ему сына-уродца в качестве своих прав на его дом, но он отвечает ей на это: «Прочь, ведьма!». Она исчезает, и тут Пер Гюнт начинает рефлексировать:
«В обход!» — говорил мне кривой. И, ей-ей,Всё верно. Моя обвалилась постройка.Меж мною и той, что казалась моей, Отныне стена. Нет причин для восторга! В обход! У тебя не осталось пути,Которым ты мог бы к ней прямо пройти. К ней прямо? Ещё и нашлась бы дорога. Но что? Потерял я Святое писанье. Забыл, как трактуется там покаянье.Откуда же взять мне в лесу назиданье?Раскаянье? Годы пройдут до поры,Покуда спасёшься. Жизнь станет постылой.Разбить на куски мир, безмерно мне милый,И складывать вновь из осколков миры?Едва ли ты треснувший колокол склеишь,И то, что цветёт, растоптать ты не смеешь!Конечно, чертовка всего лишь виденьеОна безвозвратно исчезла из глаз,Однако, минуя обычное зренье,Мне в душу нечистая мысль забралась.
Так обращается Пер к самому себе перед тем, как до самой старости уйти от Сольвейг.
Если воспользоваться терминологией датского философа Кьеркегора (близкого по духу Ибсену), Пер пытается в этот момент перейти с эстетической стадии существования на этическую, взять на себя ответственность. И в этом залог его будущего спасения. Ведь, бросая Сольвейг, он делает то единственное великое, на что способен — навсегда «сохраняет себя в её сердце». Дальше он уже может жить как угодно (что, собственно, и делает). Поступок всей его жизни совершен. Предназначение исполнено. «Поэма» написана.
Сольвейг — муза Пера Гюнта, женщина, которая «живёт, ожидая», запомнив его молодым и красивым. Великая Мать, Душа мира, Вечная женственность (и в гётевском, и в символистском значении этой мифологемы). Она сохранила образ Пера Гюнта в своём сердце и, в конце концов, тем самым спасла Пера.
Гюнт всегда находится под покровительством (под покровом) Вечной женственности. В конце битвы с троллями он кричит: «Спаси меня мать!» А после этого — разговор с Кривым, размытым бесформенным голосом из мрака, заканчивается словами едва дышащего Кривого: «Хранят его женщины; сладить с ним — трудное дело».
Кривой - это как раз символ «лени», «страха», «бездеятельности» Пера («Великий кривой побеждает без боя», «Великий кривой ждёт побед от покоя»). С одной стороны — функция психики, а с другой — это норвежский бог подполья (бог подземных глубин, воплотившийся чётче всего в герое «Записок из подполья» Достоевского, в славянской мифологии это Овинник).
Через Ибсена ключом била мифология. Возможно, он и думал, что пишет об упадке, в котором оказалась современная ему Норвегия, об обмельчавших норвежцах (так частенько трактуют «Пера Гюнта» и другие ибсеновские тексты). Но получился у него манифест преодоления христианства и возвращения к язычеству. (Символизм — частный случай такого преодоления.)
Если и смотреть на творения Ибсена как на отражение своего времени, то лишь в том смысле, в котором Карл Густав Юнг в своей работе «Психология и поэтическое творчество» говорил о произведениях визионерского типа. Тех, в которых (часто минуя волю автора) выразился дух времени. Автор в момент написания визионерского произведения становится своего рода рупором коллективного бессознательного, пропуская через себя информацию, идущую из самых заповедных глубин всечеловеческого опыта.
«По этой причине вполне понятно, когда поэт обращается снова к мифологическим фигурам, чтобы подыскать для своего переживания отвечающее ему выражение. Представлять себе дело так, будто он просто работает с этим доставшимся ему по наследству материалом, значило бы всё исказить; на деле он творит исходя из первопереживания, тёмное естество которого нуждается в мифологических образах, и потому жадно тянется к ним как к чему-то родственному, дабы выразить себя через них», — пишет Юнг.
Несомненно, творчество Ибсена (в особенности «Пер Гюнт») относится к этому визионерскому типу.
Христианство, язычество и ницшеанство
Начиная с Четвёртого действия всё в «Пере Гюнте» происходит уже на другом уровне — там нет никаких мифических чудовищ и голосов из мрака. Повзрослевший и внешне остепенившийся Пер Гюнт (теперь богатый работорговец) учительствует:
Откуда явится отвагаНа нашем жизненном пути?Не дрогнув, надобно идтиМеж искушений зла и блага,В борьбе учесть, что дни бореньяТвой век отнюдь не завершат,И верные пути назадБеречь для позднего спасеньяВот вам теория моя!
Он сообщает своим собутыльникам, что хочет стать царём мира:
Коль я не стал собой, — владыкойНад миром станет труп безликий.Примерно так звучал завет ?И, мне сдаётся, лучше нет!
А на вопрос «Что означает «стать собой?» отвечает: быть ни на кого не похожим, как не похож на бога чёрт.
Вопрос, что такое «быть собой» мучает Пера Гюнта, не даёт ему покоя. Это вообще главный вопрос пьесы. И в конце на него даётся простой и исчерпывающий ответ. Указание на единственную возможность для человека «быть собой»… (И на единственную возможность для художника по-настоящему соединять поэзию с жизнью.)
В литературоведении Перу Гюнту часто противопоставляют другого ибсеновского героя — священника Бранда (из одноимённой драмы). И утверждают, что вот именно Бранд как раз и оставался всегда «самим собой».
Если Гюнт для литературоведческой традиции — типичный человек типа «ни рыба ни мясо», какой-то редкостный эгоист, который всю жизнь отлынивал от своего предназначения, в результате чего его личность (и его жизнь) распалась на осколки, то Бранда обычно толкуют как любимого героя Ибсена, видят в нём этакий идеал человека — цельного и полноценного.
Но если присмотреться, то обнаруживается, что Бранд — это и не человек вовсе. Он — некая сверхчеловеческая бездушная функция. Подталкивает к падению всё слабое, что его окружает, готов пожертвовать своей жизнью и жизнью других, потому… что считает себя (так уж он решил!) избранником Бога. Эти брандовские жертвы — уже даже не авраамовские жертвы, не «вера силой абсурда», о которой говорил Кьеркегор, а рациональное решение волевого гордеца. Кроулианский произвол. Ницшеанская гордыня.
Логично, что Бранд гибнет, в отличие от Пера Гюнта, который — совершенно по-христиански, хотя и в языческом антураже — спасён.
Происходит это спасение уже в пятом действии, которое снова оказывается наполненным символическими видениями. Когда Пер Гюнт убегает в лес (в глубины бессознательного), он настолько сливается с природой, что стихия, олицетворённая воображением поэта, начинает высказывать ему его же мысли о себе:
Мы песни, — ты насНе пел во всё горло,Но тысячи разГлушил нас упорно.В душе твоей праваМы ждём на свободу.Ты не дал нам ходу.В тебе есть отрава.
Библейская притча о талантах. Раб, зарывший свой талант в землю и не умноживший состояния своего хозяина, попадает в немилость. Пуговичный мастер (мифологический персонаж, функция которого — забрать на переплавку душу Пера Гюнта, не достойную ни ада, ни рая) говорит:
Быть собой — это значит явитьсяТем, что хозяин в тебе явил.
Пер всячески юлит, отмазывается, изворачивается. Но обвинение (самообвинение) выглядит вполне внушительно: он — человек, не выполнивший своего предназначения, зарывший в землю талант, не умевший даже толком согрешить. Всё, что он создал — это безобразный тролль, который наплодил себе подобных. Переплавка или ад — наказание в любом случае кажется неизбежным...
Пер хочет, чтобы его осудила Сольвейг, так как полагает, что именно перед ней он виноват более всего. Но в лице Сольвейг осуждённый встречает весталку. Сольвейг называет Перу место, где он всегда оставался собой:
В вере, в надежде моей и в любви!
Конец. Спасение. Пуговичный мастер поджидает за избушкой...
«О попытке слить воедино жизнь и творчество я говорил выше как о правде символизма, — пишет Ходасевич. — Эта правда за ним и останется, хотя она не ему одному принадлежит. Это вечная правда, символизмом только наиболее глубоко и ярко пережитая». Подобно гётевскому Фаусту, Пер Гюнт в финале ибсеновской драмы избегает возмездия, потому что главным творением его жизни была любовь.
Спасён высокий дух от злаПроизведеньем божьим:«Чья жизнь в стремлениях прошла,Того спасти мы можем».А за кого любви самойХодатайство не стынетТот будет ангелов семьёйРадушно в небе принят.
И как финальная точка:
Всё быстротечное — Символ, сравненье.Цель бесконечнаяЗдесь — в достиженье.Здесь — заповеданностьИстины всей.Вечная женственностьТянет нас к ней.
|