<div style="text-align: center;"> </div>
28 (16) мая 1877 года родился поэт, которого высоко ставили и белые, и красные.
В советские времена одним из обязательных для советского интеллигента развлечений был Волошин-ленд. Оказавшись в Коктебеле, надо было непременно подняться к могиле Макса, помянуть его, а потом рассказывать с придыханием, как всё было. В ту же программу входили апокрифы, анекдоты, истории про Волошина. Красочные и занимательные.
Клубок историй
Вот он приходит к юной Цветаевой: «Звонок. Открываю. На пороге цилиндр. Из-под цилиндра безмерное лицо в оправе вьющейся недлинной бороды. Вкрадчивый голос» (про «вкрадчивость» пишут многие мемуаристы). Кажется, вначале 32-летний поэт всё-таки хотел настроить 17-летнюю Марину Ивановну на эротическую волну — иначе не начал бы просвещение её с романа Анри де Ренье (о маркизе, периодически превращающемся в фавна) и с мемуаров Казановы. Увидав, что попал не в такт, не особенно смутился и легко переключился на Гюго и Жорж Санд. Отметим как судьбоносную подробность, что знакомство Цветаевой с Сергеем Эфроном произошло именно в коктебельском доме Волошина в 1911 году.
По литературной насыщенности дорогого стоит и такой эпизод. Гумилёв оскорбил достоинство Лили Дмитриевой, знаменитой Черубины де Габриак, рассказав в довольно развязной форме, что имел с ней роман. И вот представьте себе: мастерская художника-декоратора Александра Головина в Мариинке. Внизу Шаляпин поёт «Заклинание цветов» из «Фауста». На последних словах арии Волошин подходит к Гумилёву и влепляет ему увесистую пощёчину. «Достоевский прав. Звук пощёчины действительно мокрый», — невозмутимо комментирует Иннокентий Анненский. Блок отстранённо молчит. «Вы поняли?» — спрашивает Волошин. «Да», — отвечает Гумилёв.
А 22 ноября 1909 года происходит настоящая, но притом более чем литературная дуэль. Во-первых, не где-нибудь, а у Чёрной речки (вероятно, каждая сторона отводила другой роль Дантеса). Во-вторых, секунданты — Алексей Толстой и художник Александр Шервашидзе со стороны Волошина, Михаил Кузмин и секретарь «Аполлона» Зноско-Боровский со стороны Гумилёва. Благодаря счастливому стечению обстоятельств дуэлянты остаются целыми и невредимыми.
После этого они встречались всего лишь раз — в Крыму, за несколько месяцев до гибели Гумилёва. (Стоит отметить, что Волошин рассказывал Николаю Чуковскому о том, как летом 1916-го они с Гумилёвым ловили скорпионов и заставляли их пожирать друг друга...)
Любопытна и знаменитая «репинская история». Волошин как художественный критик вступился за Абрама Балашова, который исполосовал (в январе 1913 года) картину Репина «Иоанн Грозный и его сын». Он настаивал: «не Балашов виноват перед Репиным, а Репин перед Балашовым», потому что в самой картине таятся «саморазрушительные силы». Подобным «произведениям натуралистического искусства, изображающим ужасное, — место в Паноптикуме», говорил Волошин. Какая-то правда в его речах была.
Подчиняясь духу времени (тогда все шли в юристы: Леонид Андреев, Блок, Пастернак… и т.д.), Волошин выбрал себе правовую стезю. Но, окончив два курса юридического факультета Московского университета, без сожаления сошёл с неё. Он испытал едва ли не все возможные коллективистские соблазны, представавшие в той или иной форме — иногда экзотической, иногда эзотерической. Увлекался поочерёдно социализмом, буддизмом, католицизмом, масонством, оккультизмом... Вступил — вместе с Андреем Белым — в ряды истовых штайнерианцев. Летом 1914 года они строили по проекту Штайнера в Дорнахе (Швейцария) антропософский храм Гётеанум. Можно назвать это родом безумья, а можно — «блужданиями духа», которые на переломе века мучили многих.
Началась мировая война, Россия и Германия стали врагами. Волошин послал военному министру отказ от воинской службы: он был настроен пацифистски и — отчасти в результате общения со Штайнером — прогермански. «Он совсем разил меня тогда своим «германофильством», — вспоминал Сергей Маковский. — Дела наши на фронте в то время были из рук вон плохи. «Ну что же? — вкрадчиво улыбаясь, утешал Макс. — Всё к лучшему. Европе предстоит Pаx Germаnicа».
Потом он будет говорить с гордостью:
Я и германского дуба не предал,Кельтской омеле не изменил. Я прозревал не разрыв, а слиянье В этой звериной грызне государств.
Умная Цветаева определяла своего любимого старшего друга так: «Француз культурой, русский душой и словом, германец духом и кровью». В его жилах действительно текла немецкая кровь по материнской линии; по отцу же, коллежскому советнику и судебному деятелю Кириенко-Волошину, происходил Максимилиан Александрович от казаков Запорожской Сечи...
Молясь за палачей
До 1917 года Волошин писал нормальные среднесимволистские стихи. «Не столько признания души, сколько создание искусства», — говорил Брюсов (ему-то проблемы с душой были хорошо известны). Стихи Волошина «декоративны и академичны, блестящи и холодны» (Дмитрий Святополк-Мирский). «Недоставало его стихам той силы внушения, которая не достигается никакими внешними приёмами. От их изысканной нарядности веяло холодом» (Сергей Маковский).
Если бы не революция 1917 года и не Гражданская война, оставаться бы Волошину в почётном ряду «малых поэтов» Серебряного века и в качестве колоритной литературной фигуры — источника анекдотов. Революция, которую он воспринимал (и не без оснований) как мировую мистерию, смела какие-то заслоны в его душе, психике, интеллекте. Его понёс поток связной, хотя порой и избыточной речи. От книжной — «головной» — поэзии остались, кажется, только могучие ассоциативные поля. И вот в этом потоке начали образовываться тверди великолепных стихов!
Кажется, все измерения мистического опыта, которым он тренировал душу, вдруг сразу — по-настоящему, до последнего предела — обострили его дар. Чутким стало его восприятие, горестно точным — его слово.
С Россией кончено... На последях Её мы прогалдели, проболтали, Пролузгали, пропили, проплевали, Замызгали на грязных площадях, Распродали на улицах...
Мир, 1917
Он забыл и о «германском дубе», и о «кельтской омеле», и о священных камнях Европы.
Всем нам стоять на последней черте, Всем нам валяться на вшивой подстилке, Всем быть распластанным — с пулей в затылке И со штыком в животе.
Терминология, 1921
Главное для него теперь — особая, мессианская роль христианской России. Её судьба, её страдания, её пример. Он вдруг — прояснённым зрением — видит сразу всю суть русской истории, которая вневременна и внеисторична, ибо стоит (топчется?) на месте:
Что менялось? Знаки и возглавья. Тот же ураган на всех путях: В комиссарах — дурь самодержавья, Взрывы революции в царях. Вздеть на виску, выбить из подклетья И швырнуть вперёд через столетья Вопреки законам естества — Тот же хмель и та же трын-трава.
Северовосток, 1920
Самые популярные строки Волошина — апофеоз примиренчества. В 1990-е их особенно любили цитировать литераторы «демократической» ориентации, как бы открещиваясь таким образом от внешне неприятного, но внутренне им близкого большевизма:
А я стою один меж них В ревущем пламени и дыме И всеми силами своими Молюсь за тех и за других.
Гражданская война, 1919
Николай Чуковский (не без сарказма) замечал: «…прислушиваясь к его рассказам, — а он был говорлив, — можно было заметить, что красные ему всё-таки были куда милее белых». Скорее всего, это так и есть, иначе поэт бы здесь не остался. Но здесь он спасал людей — и красных, и белых, и от красных, и от белых.
Так или иначе, стихи Волошина о революции, особенно цикл «Личины», в самый разгар Гражданской войны получили восторженные отзывы из двух противоположных станов. «Вот эти добровольческие «Осваги» — их надо бы все позакрывать. А вместо них издать книжку ваших стихов — вот наша сила!» — воскликнул Владимир Пуришкевич, услышав выступление поэта на военном транспорте «Мечта» в Керчинском порту. В то же самое время в Москве Лев Троцкий писал: «Вот самые лучшие, несмотря на контрреволюционную форму, стихи о русской Революции». Волошин гордился тем, что сумел «найти такие слова, которые одинаково затрагивали и белых, и красных, и именно в определении сущности русской революции».
И ещё о молитве. «Молятся обычно за того, кому грозит расстрел, — рассуждает Волошин в «Записях 1932 года». — И это неверно: молиться надо за того, от кого зависит расстрел и от кого исходит приказ о казни. Потому что <...> в наибольшей опасности (моральной) находится именно палач, а совсем не жертва. Поэтому всегда надо молиться за палачей, и в результатах молитвы можно не сомневаться». Это трудно принять. Ещё труднее выполнить. Но у Волошина, наверное, получалось, хотя он всякое видал.
Странен и жуток неспешный говор свободного стиха в «Повести временных лет» (1922):
В.Ч.К. Палач-джентльмен. Очень вежливый. Родом латыш. Слегка заикается. Всё делает собственноручно, без помощников…
***
На площадке, где расстреливают, висит объявлениеОт здравотдела: «Не целуйте детей:Поцелуи — первоисточник заразы».
***
Иногда напивался и говорил сестре милосердия:«Ох, лезут, лезут, сестрица, лезут из-под земли».
Впечатляющие такие зарисовки, швыряющие прямо в паноптикум — в тот самый, куда хотел Волошин поместить картины Репина. Тогда ему ещё была неведома тайна истории, которой «потребен сгусток воль. Партийность и программы — безразличны».
Гениален в своей простоте, очевидности, в то же время почему-то — в полной неожиданности трактат «Государство» (1922). Звучит то, что хорошо известно, а заводит как нечто неожиданное:
Политика есть дело грязное — Ей надоЛюдей практических,Не брезгующих кровью, Торговлей трупамиИ скупкой нечистот...Но избиратели доселе верятВ возможность из трёх сотен негодяевПостроить честноеПравительство стране.
Произносятся стихи эти тихим, располагающим к себе, вкрадчивым голосом, подчёркивающим и сам их сатанинский смысл, и сатанинскую насмешку над смыслом как таковым.
Волошин действительно был чужд всякой идеологии (кроме идеологии мессианства, впрочем), всякой партийности (кроме своей). В его лучших стихах согласно кредо — «сухость, ясность, нажим, начеку каждое слово». А также мистическое и звериное чутьё. И высокое искусство назвать вещь — увиденную, почуянную — своим точнейшим именем.
В России нет сыновнего преемстваИ нет ответственности за отцов.Мы нерадивы, мы нечистоплотны,Невежественны и ущемлены.На дне души мы презираем Запад,Но мы оттуда в поисках боговВыкрадываем Гегелей и Марксов,Чтоб, взгромоздив на варварский Олимп,Курить в их честь стираксою и серойИ головы рубить родным богам,А год спустя — заморского болванаТащить к реке привязанным к хвосту, —
клеймит поэт.
Но тут же утешает:
Зато в нас есть бродило духа — совесть —И наш великий покаянный дар,Оплавивший Толстых и ДостоевскихИ Иоанна Грозного. В нас нетДостоинства простого гражданина,Но каждый, кто перекипел в котлеРоссийской государственности, — рядомС любым из европейцев — человек.
Россия, 1924
Так из одарённого, но не выдающегося «малого поэта» Серебряного века получился великий русский поэт. Так история, страшней и безумней которой нет в мире (по слову Волошина), выковала гениальные стихи. Такова была (и остаётся) цена поэзии. Возможно, слишком дорогая.
|