К 70-летию со дня рождения и 30-летию со дня смерти одного из главных русских писателей ХХ века Litfest.ru публикует его тексты и воспоминания о нем ТАТЬЯНЫ ЩЕРБИНЫ и НАУМА ВАЙМАНА.
11 июня 1941 года в Новосибирске родился Евгений Владимирович Харитонов. 29 июня 1981 года в Москве он умер. Между этими двумя годовщинами Litfest.ru публикует мемориальную подборку материалов об одном из самых значительных русских писателей.
При жизни Харитонов не публиковался — и для него эта дежурная для описания авторской практики советского времени формула значит больше, чем в других случаях, — Харитонов не публиковался вообще, ни в официальной печати, ни в эмигрантской, ни толком в самиздате1. Он умер внезапно — что называется, на пороге признания: через несколько месяцев после смерти он был отмечен неофициальной Премией Андрея Белого, тогда же появились в печати тексты — сначала в самиздате, потом за рубежом, а затем и в постперестроечной прессе. Вышли два собрания произведений Харитонова («Слёзы на цветах», М., 1993; «Под домашним арестом», М., 2005), много воспоминаний и статей о нем.
«29 июня 1981 года на одной из улиц Москвы скончался Евгений Владимирович Харитонов. Собственно, известно и название этой улицы, и точное место, и точное время, но просто кощунственно называть их, когда эти внешние приметы скажут читателю больше, нежели само имя Евгения Харитонова. А ведь ушел один из талантливейших прозаиков в нынешней русской литературе». Эти слова Д.А. Пригова из его тогдашнего некролога Харитонову я уже приводил десять лет назад в предисловии к публикации ранних стихов Харитонова и вправе снова процитировать их здесь: имя Евгения Харитонова и спустя 30 лет после его смерти остается известным, пользуясь словом Жуковского, Fur Wenige — «для немногих».
С одной стороны, безоглядная радикальность писательского проекта Харитонова и его сознательная авторская установка на, как с упором сказано в одном из его стихотворений, «скрытность от б о л ь ш и н с т в а» подразумевают известную камерность аудитории. С другой — мне все же кажется, что количество этих «немногих» могло бы быть и больше: сегодняшняя малочисленность читателей Харитонова и сохраняющийся за ним статус «подземного классика» отчасти вызваны банальными внелитературными обстоятельствами — прежде всего малым тиражом и труднодоступностью его книг. Первое собрание текстов Харитонова быстро разошлось (я бы сказал, растворилось) среди «продвинутой» публики начала 1990-х, моментально присвоившей автору, согласно тогдашней общественной моде, звание «культового»; второе издание легло в ту же, подготовленную перестроечными медиа, но суженную временем нишу.
Глеб Морев.
НЕФАНТАЗИИ ЕВГЕНИЯ ХАРИТОНОВАТатьяна Щербина
29 июня 1981 года в Москве стояла такая жара и духота, что прямо с утра я запихнула в дорожную сумку одеяло, какую-то еду, и мы с моим тогдашним мужем отправились в Ботанический сад. Сейчас это надо объяснять, как и всю тогдашнюю жизнь: Ботсад — потому что не существовало кондиционеров, еду — потому что не было кафе, одеяло — потому что не на чем было сидеть, кроме как на траве. В 6 часов вечера ко мне должен был прийти Женя Харитонов. У нас возник бурный дружеский роман, хотя познакомились мы давно, в 1977 году, когда он был режиссером Театра мимики и жеста, а я, закончив филфак, увлеклась пантомимой и стала о ней писать.
Пантомима была примерно тем же, чем спустя десять лет рок, но только рок стал маркером эпохи перемен: «мы ждем перемен» пелось, когда фундамент уже качнулся, а 70-е были временем бессловесным и беспросветным. Интеллектуальное уходило в огороженный терминологией структурализм, артистическое — в пантомиму. И то и другое было территорией свободы, где можно было не отстраивать себя от власти — в ту или другую сторону. Пантомимические спектакли Гедрюса Мацкявичюса становились событиями, а спектакли Жени Харитонова ценил достаточно узкий круг «слышащих» и глухонемые, которым и был предназначен театр. Я приходила частенько к Жене на репетиции, они были интереснее самих спектаклей, это была та же его литература, о которой я еще ничего не знала, вернее, комментарий к ней. В это время бытовало среди советских писателей выражение «пишу нетленку», а среди антисоветских говорили о «духовности» — религиозной, эзотерической или хоть какой. «Дух» советский проект испустил как раз в семидесятые, ему искали замену. А Женя Харитонов написал рассказ «Духовка», уподобив волшебное слово духовность той самой пародийной для нашего круга нетленке.
Я прочла этот рассказ году в 80-м, кто-то дал машинопись, на меня он произвел впечатление. Бормотание, мимика и жесты, ничего не значащие обмены репликами из обычной рутинной жизни. Сама мысль писать так: будто вскользь, на ходу, как записывала бы любительская видеокамера (их тогда еще не было), показалась удивительной. В русле «Москвы — Петушков», но без всякого «колорита». Сходно с бормотанием Всеволода Некрасова, но тут повествование все же, сходно и с Чеховым, но других обстоятельств Чеховым: не человек в футляре, не дама с собачкой, а отказывающееся от форматирования (или стереотипирования, типизации) «я», которое на сторонний взгляд — ничто, а для себя — единственно доподлинно знаемое. Я встал, я сел, я пошел, я сказал, мне сказали, я оказался с тем, кто вдруг исчез, уехал. Вот и все. Все остальное — не истина. Этот рассказ отнимал соломинки — тогда хватались за Блаватскую, Федорова, Штайнера, йогу, тантру, за пасхальные яйца, кто за что, это было мерцание истины, а тут — ушел-пришел. И даже не описывается, что чувствовал. Но из мимики и жестов мы понимаем, что чувствовал, читаем пантомиму и догадываемся. Мы же вообще ничего не знаем доподлинно, только догадываемся. Это был Женин театр в письме, но я еще не знала, что тот Харитонов и этот — одно лицо. Я впервые публично выступила со стихами в 1980-м (а начала писать в 1978-м), читала часто, публиковалась в самиздате, и Женя уже слышал обо мне, когда однажды мы встретились на какой-то домашней литературной вечеринке и удивились друг другу: оказалось, что он и есть автор «Духовки».
Женя приносил мне разные свои вещи, я их заглатывала, отмечая отсутствие зазора между ним самим и его текстами. Пантомима произвела удивительную революцию в сознании: у тебя не шесть рук и не три головы, ты не можешь их себе пририсовать, а нафантазировать можно что угодно. Женя был противником фантазирования, его тексты — это попытка обнаружить реальность вне фантазий, которые различаются только тем, что одни становятся стереотипами, а другие остаются «авторскими», то есть материалом для психоаналитиков.
Женя сказал, что написал пьесу и в следующий раз, когда машинистка ее напечатает, дня через два-три, принесет. (Сегодня не все поймут, что такое машинистка, ну да ладно, на то и поисковики, чтоб знать всё.) Следующий раз определился, 29 июня 1981 года, 6 вечера. Женя забрал у машинистки рукопись — в ВТО (ныне СТД), находившемся на Тверской (ныне торговый центр), на углу с Пушкинской. В этот удушливый день поехал и взял экземпляр, который принес мне уже не он, а его душеприказчик. Так, помнится, он себя обозначил. Пьеса называлась «Дзынь». Это была как раз фантазия: обратный ход времени. Герой лежит в гробу, потом оживает, но ему плохо, он болен и немощен, потом он все моложе, у него все больше сил, все больше желаний и возможностей…
В Ботаническом саду, сидя на одеяле с ручкой и тетрадкой, я пишу стихотворение, посвященное Жене. Оно начиналось так: «Я плачу, оттого что нет грозы, как зелень ядовита в это лето, такого фосфорического света нет в каталогах средней полосы» — это неподцензурный альманах, в котором участвовал Женя, так назывался, «Каталог». Стихотворение, которое должно было быть радостным, упорно продолжалось на трагической ноте: «Я плачу — оттого что медлит дождь, стоит в резьбе нефритовой крапива, природа неестественно красива, всё нынче зацветает, даже хвощ». А потом «я плачу, на малиновой щеке застыла лихорадочная блёстка, я бледная от роду, как известка, и я привыкла жить на сквозняке», и это как бы о себе было о нем, о себе это была бы фантазия, а о нем — правда. Картинка, нарисовавшаяся словами, чуть опередила реальность.
Я дописала стихотворение, в спешке (последнее четверостишие совсем небрежно, лишь бы закончить), посмотрела на часы, вскочила — пора, а то Женя придет и окажется у закрытой двери. Мы сворачиваем пожитки, почти бежим к выходу, он большой, этот сад, и вдруг на траве видим вороненка, который стоит и не думает улетать. «Странно», — говорит муж и протягивает к нему руку. Тот стоит. И я замечаю, что в клюве у него кровь. Муж берет его на руки, я истерически кричу: «Отпусти, не трогай», он не соглашается: «Возьмем с собой», а у меня такое чувство, что он держит в руках несчастье. И я воплю, но он упорно несет его домой, по пути вороненок умирает. Это был плюс-минус тот момент, когда на Пушкинской улице от тромба в сердце падает и умирает Женя. Вот тут разница между фантазиями и знаками, связями, которые нам непостижимы; и сейчас, когда я пишу это спустя тридцать лет, я снова переживаю ту сцену, тот холодок в спине, мурашки по коже, затемнение в глазах, и ту недосказанность, которая свойственна как бы случайным синхронностям и как бы нереальным перескакиваниям во времени. Когда Женю хоронили, у него одна щека была малинового цвета, и на ней все время выступала блестка, которую мать стирала платком, а она всё выступала и выступала. Он в жизни был очень бледен, а тут… тут был уже не он, но, как и в его пьесе, Женя постепенно оживает — своими текстами, его письмо читается сегодня совершенно естественно, потому что «соломинки», мешавшие его воспринять должным образом, обломились. Осталось всё в чистом виде, мы не можем его назвать, это «чистый вид», многим он кажется пустотой и наваждением, но если почитать Харитонова, то всё встанет на свои места.
______________________________________
1 Два подтверждающих правило исключения: публикация «Духовки» в 1979 году в ленинградском подпольном журнале «Часы» и подборка текстов в машинописном же «Граале» за месяц до смерти.
МОНТАЖНАЯ СТРУЖКА О ЕВГЕНИИ ХАРИТОНОВЕНаум Вайман
Помню, что был 77 год, кажется, весна ранняя, середина дня. Я зашел к Мише2, у него сидел худой мужчина, старше нас лет на десять, а то и больше, так мне показалось, он выглядел устало, резкие вертикальные морщины вдоль щек, вроде бы простецкое русское лицо, но в нем какая-то незаурядная ядовитость. Миша представил: Женя Харитонов. Он прежде рассказывал о нем (занимался в его театре для заикающихся), всегда с воодушевлением, давал читать небольшой текст — мне понравилось. Я сказал, что рад познакомиться, он сверкнул на меня стальным взглядом и тут же убрал его в кобуру век. И лицо опять приняло усталое выражение, как будто этот взгляд отнял слишком много сил. Я еще подумал: волчара. Одинокий волчара.
И еще раз мы виделись, когда Миша взял меня на спектакль театра для глухонемых, Харитонов был там вроде режиссера. Помню, что все происходило в каком-то подвале, сцена от зрительного зала, мест на тридцать (две-три длинные скамейки), никак не отделялась, это было какое-то странное, жутковатое зрелище. В конце спектакля все, и актеры, и зрители, обнимались, радостно мычали, чуть ли не плясали вокруг Харитонова, он, слабо улыбаясь, кивнул нам, мы протиснулись и пожали ему руки…
Когда я через много лет увидел фильм «Караваджо» Дерека Джармена, актер, игравший Караваджо, вдруг напомнил Харитонова, всегда пасмурного, настороженного, цепкого… Я уже был хорошо знаком с его прозой, естественной, как разговор, в ней была беспощадность, за которой стояла какая-то вера… она мне не просто нравилась, она меня увлекала. Как и он сам, по впечатлению первой встречи, притягивал, пугал и притягивал... Вот и в Риме, в церкви темной, Караваджо поразил, когда стены вдруг ожили, затеплились, засветились живыми телами, их обнаженность не была картинной, она почти смущала своей непристойной естественностью, вызывающей свободой. Может быть, действительно эти «люди лунного света» видят жизнь ярче?
У Миши в письмах есть несколько упоминаний о Харитонове, вот они.
20.6.78.…Женя из студии ушел, дело кончилось.
15.9.78. …«Последний шанс»3 пошел резко в гору — пластинка, телевидение, радио, слёт в Куйбышеве — помнишь длинного Щукина у Жени?
24.10.78.…Сегодня вторник, а в воскресенье был спектакль у Жени — в театре Мимики в Измайлове. Я видел когда-то премьеру, в январе 1973-го, — и тоже Женин приятель посоветовал. Интересно, а главное, я соображал кое-что о Женином творчестве вообще. Он тут написал новое большое произведение, острее прежних. Вообще, ужасно умный малый. Мы тут говорили об Элиоте, тот сказал, что английский язык более других удобен для поэзии. Потому-то и потому-то. Женя говорит: ну, если бы он это просто говорил от себя, оно хорошо — есть и такой персонаж в мировой драме, и такой голос. А то он делает вид, что «объективен». И мне очень запала эта «мировая драма». Я никогда так не смотрел на жизнь и сразу схватил, что это иной и особый взгляд. Свойственный, вероятно, людям вроде Блока. Недаром я не любил... А меня всегда охватывает особое чувство, когда сталкиваюсь с другой культурой: «это умнее меня...»
7.12.78. …Хотя Женя, сукин сын, и пишет: «Международная человечность». Вообще. Если бы ты видел, что он тут теперь пишет, ты бы удивился, как я с ним вожусь. Я и сам порой удивляюсь. Писатель — особая кость.Тут, кстати, благодаря ему я понял окончательно две вещи об искусстве. Он рассказывает, что есть тут такой Улитин4, джойсист — пишет в стол и даже ни о чём не думает. Женя говорит «клинический случай». А в Новосибирске — Маковский5, приехал из Москвы — и так там остался, живет в общежитии...
Артиллерийские большие огурцыСобирали... в канаве
Невозможно получить пропискуНа татарской станции Москва...
Ну вот, строчки сами за себя говорят. А у меня вчера был разговор — я пошел к одному врачу-неврологу насчет сна, я и не хотел, но знакомая позвонила, ну, пойду. Думал, может, интересное чего. И точно. Он лет на пять старше, и говорит, что тоже писал стихи, и неплохие, и должен был решать, что делать. И победила работа — он занимается сном и сновидениями. Победила потому, что тут — «статьи, письма, общение — вот то, что вы (я то есть) говорите. А там — в стол, и, ну, нескольким людям, мнение которых хотя вы и цените...»В общем, интересно. Мы договорились увидеться, он покажет, что писал. Со сном тоже вроде бы поможет. Да, и мы говорили вот о таком, что есть ведь писатели, которые черпают из страданий. Он говорит: Ну, это шизоиды. Мы не такие. Судя по тому, что вы говорите. Я говорю: да, это так, я могу писать, когда всё более или менее хорошо. Но, может быть, настоящее искусство... — Нет, нет! — Ну, есть разные искусства, в конце концов... — Это пожалуй...Ну вот, а когда я вернулся, чинил магнитофон, звонит Женя, читает очередное произведение, а потом опять Улитин и Маковский, и я, блядь, понял! да, искусство стремится оторваться от утилитарного начала своего — и стать «вообще», воздухом. Поэт склонен опоэтизировать даже ужасное — «чем хуже, тем ярче». Каждый находит меру для себя между житейским и писательским. Недаром Аверинцев писал: «как писать? — и как быть писателем?»<…>Ну вот. А ещё Женя мне большое дело дал — он ведет театр для заикающихся, в психологии. Я всё не ходил, а на той неделе пошёл — и так рад! Я ведь всегда сторонился постановок — и потому, что заикался, и вообще — «нам, философам...»А тут — можно не стесняться, а главное, я ужасно увлёкся: именно, что можно играть, фантазировать, непредвидимо.Он читает пьесу (Зощенко), пересказывает — и мы играем, не уча ролей, импровизируя по канве того, что помним, — он вмешивается, говорит то за того, то за другого, нас человек десять, ужасно весело и интересно!
25.12.78. …Потом зашёл Овчинников6 — я писал, из Новосибирска, говорит: нет, конец неточен. А он страшно тонко чувствует язык. Тоньше Жени.С прозой тоже — ясность. Вообще, я от Жени очень научился7 — просто строить фразу. Даже из разговора изгоняю сложности. Только теперь и понимаю, как китайцы достигали своей «прозрачности» стиля.
4.2.79…Проболтал с Викой, потом муж пришел. Он сильно заикается, она почти нет. Звал их к нам в театр заикающихся, я теперь там организатор — Женю уволили. И мне даже хочется побыть режиссером. Начнем с Гамлета — Женя посоветовал.Да, поставим Гамлета. Выпрошу у папаши кинокамеру, сделаю фильм. Без костюмов, так. Женя зайдет, подправит…
14.2.79
…Его мама препятствует его воле. Так вот, начал я как режиссёр, а потом он вошёл в силу. Нас двое. Погасил свет, ночь ведь, первая сцена. На столе — большие счёты — призрак. Метода Жени — роли не учим, импровизируем и в речи и в движениях. Он мне: «Горацио же диссидент: он чувствует, что в государстве что-то не так, эта неожиданная смерть старого Гамлета, и женитьба. Он не верил в призрака, а теперь боится его, но почему не верил? — он рационалист — так теперь он забывает страх, чтобы спросить его: в чём тайна, что не так?»
«Ты вспомни, как ты в детстве боялся на кладбище». А я, в сущности, не играю, а изображаю, как играл бы актёр, — ещё не раскрепостился. Прогнали три раза первую сцену — так здорово. «Друзья страны». — «И слуги короля».И задумался я. А не поступить ли на дефектологический. С «системой» своей, ты знаешь, я бьюсь уже несколько лет. И медленно двигаюсь к цели. Я думал летом на психфак, но комплексы отпали — и решил не тратить сил. Главное, работать — и то я не стал бы психологом.А лечить заикание — стал бы! И «система» — и «театр».
9.4.79…Что у Жени научился, так это — простоте. Он ведь переписывает в тетрадку из Житий, учится, а я, значит, через него. И Овчинников — два гения влияли в течение года.Да, так я переделал поэму сильно, предисловие сократил — и вышла 3-я редакция. На тетрадных листах в зеленых тетрадных обложках, вывернутых наизнанку. Всё не доберусь до Жени, показать. Будет время, я тебе пошлю. А пока — уже идут новые стихи, в новую книгу. Посылаю. Да, написал вдруг за три дня два очерка из трех — Лигаризм. Очень обрадовался такой работоспособности.
12.8.79И я вдруг понял, что вот оно, собственно русское явление, вовсе не Пушкин, он поэт правительственный, а Баратынский — поэт интеллигентный. «Пироскаф» замечательный! И ещё. Я вдруг как прозрел. Возьму у Харитонова, почитаю. Харитонова, как ни странно, снова взяли в Инст. психологии на работу с заикающимися. А я «оставил» мысли найти метод вылечить речь. Ну её к святкам! Что есть — есть.
22.9.81В самом конце июня умер Женя Харитонов. И я только теперь как-то чувствую, что очень жалко. То, что просто по-человечески жалко, это понятно. Но тут ещё: он был единственным человеком, который вполне мог отличить хорошее от плохого. И потом, он был как бы апостолом «бескорыстного писательства»: когда он жил, легче было заниматься этим делом. По счастью, он успел подготовить «полное собрание». А последнее время писал пьесу [«Дзынь»], закончил: «Городок в табакерке» по Григоровичу, ну, то есть, по канве, а так — «аналитическая пьеса». Мы думали её, может, поставить осенью — у него была маленькая студия… Как раз 26 июня, за три дня до его смерти, я ехал с мамой под Курск, там женщина — целительница, мама хотела полечить печень, и я звал Женю с нами. Он прежде сам хотел, а тут что-то не собрался — может быть, уже болел.
А вот еще фрагмент из неопубликованного дневника Миши Файнермана за 1973 год.27.3.73. Вторник. Вечер 23.45В воскресенье встал очень весело и поехал к Севе. Пел по дороге. Пришел, оказалось, что они пойдут сами в больницу, а мы будем ждать ? Валерий, Женя и я.Я смотрел телевизор ? они купили Юность маленькую. Ничего, работает. Валерий сделал кофе, Женя не стал пить, мы с Валерием начали с [нрзб] экрана, разговорились и говорили, значит, с 10 до 2. Все, что интересно, дошли до Бога, но тут пришел Сева, и мы пошли переносить. Потом обсуждали, потом они сели за шахматы, а я пошел. Нехорошо вышло ? я сказал, что Сережа спрашивал зайти, а Сева как-то раздражился, и вышло глупо.?
______________________________________
2 Михаил Файнерман, поэт и философ, см. мою книгу «Ямка, полная птичьих перьев» (М., 2008).3 Театрально-музыкальная группа, популярная в семидесятые годы, создана в 1974 году певцом и гитаристом Владимиром Щукиным и бывшим барабанщиком группы «Рубиновая атака» Александром Самойловым. 4 Павел Улитин (1918—1986), писатель.5 Маковский Анатолий Владимирович, поэт. Родился в 1933 г. В 1958—1963 гг. учился на мехмате МГУ. В 1966 г. уехал в Новосибирск. До 1978 г. работал в различных организациях в качестве инженера-программиста. В 1995 г. пропал без вести в Киеве, где жил с 1992 г.6 Обратился за сведениями к Ивану Ахметьеву, он написал: «Ваня чудесный поэт, см. у меня на сайте, друг детства Жени Харитонова».7 На мой вкус, Харитонов — один из лучших русских прозаиков конца ХХ века. Обыденность языка сродни обжигающей свежести колодезной воды, а на дне поэтический клад.
По материалам: openspase.ru
Тексты на ресурсе ЛитФест:Евгений Харитонов. Письмо к Василию АксеновуЕвгений Харитонов. Слёзы на цветахЕвгений Харитонов. Поэзия
|