<div style="text-align: center;"> </div>
10 декабря (28 ноября) 1821 года родился певец «народной скорби и печали».
«Белинский был особенно любим…»
Некрасов стократ превосходил талантом и умом того, кого он с благоговением называл своим учителем. Но так случилось, что Некрасов был начинающим автором, а Белинский, «первый критик России» (как он любил себя называть), заметил его, взял под опеку и с удовольствием начал воспитывать: «Да-с, господа! Литература обязана знакомить читателей со всеми сторонами нашей общественной жизни». Направление было тогда тем, чем стала партийность в советское время. Хочешь не хочешь, а держись...
Надо признать, однако, что в случае Некрасова направление, помноженное на природную мизантропию, давало иногда эффект большой художественной силы. Вспомним, сколь впечатляюще описывал поэт упадок родового гнезда в мрачных тяжёлых ямбах «Родины» (1846):
И вот они опять, знакомые места, Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста, Текла среди пиров, бессмысленного чванства, Разврата грязного и мелкого тиранства...
В 1871 году поэт признавался: «Это было несправедливо, вытекало из юношеского сознания, что отец мой крепостник, а я либеральный поэт...» В поздних стихах он уже не мог сказать: «С отрадой вижу я, что срублен тёмный бор...» Он говорил: «Вершины лип таинственно шумят. Я их люблю...» («Мать», 1877).
Именно направление побудило Некрасова взять в «Современник» Чернышевского, Добролюбова и прочую разночинную братию. Решив, что Некрасов имеет слишком большой доход, группа сотрудников как-то отправилась проверять бухгалтерские счета «Современника». «Никто не подумал о том, что должен был передумать и перечувствовать этот человек (Некрасов. — В.Ш.) во время этой ревизии. Ведь подобная ревизия равносильна объявлению редактора если не доказанным, то подозреваемым вором», — с сожалением вспоминал Григорий Елисеев. Не прощали они своему редактору и компромиссов: «Наша честность желала, чтобы Некрасов явился подвижником первых времён христианства». А он, что характерно, всё это терпел!
Поэт, гражданин, рыцарь на час
Печальнейшая участь постигла стихотворение «Поэт и гражданин» (1856): оно было истрёпано в цитатах и мало кем понято. На самом деле это не декларация, а пиеса на два равноправных голоса — Гражданина «с направлением» (списанным у Белинского) и расслабленного эстетствующего Поэта. Бодрый, но дубоватый Гражданин призывает: «Ты только временно уснул, проснись, громи пороки смело…» Поэт вместо ответа подсовывает ему томик Пушкина, на что Гражданин замечает: «Но признаюсь, твои стихи живее к сердцу принимаю». «Так я, по-твоему, великий, превыше Пушкина поэт?» — с усмешкой спрашивает Поэт. Гражданин бойко и основательно объясняет: «Твои поэмы бестолковы, твои элегии не новы, сатиры чужды красоты, неблагородны и обидны, твой стих тягуч…» Его долгая пафосная речь включает в себя и эти, чеканные и страшные, как дело Нечаева, строки:
Иди в огонь за честь отчизны,За убежденье, за любовь... Иди и гибни безупречно. Умрёшь недаром; дело прочно, Когда под ним струится кровь...
Однако Поэт лишь лениво замечает: «Ты кончил? Чуть я не уснул». И вот тут-то Гражданин объявляет: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». По сути, это означает: пусть будут «поэмы бестолковы», «элегии не новы», «стих тягуч» — направление всё спишет.
«Некрасов был тонкого обоняния редактор, эстетик, каких мало, — свидетельствует Павел Ковалевский. — ...Эстетическую контрабанду он один умел проносить в журнал через такие таможенные заставы, какие воздвигнуты были отрицанием искусства, — в то время, когда... «рукописи с направлением» стояли ему поперёк горла. «Нынче, — жаловался он, — разве ленивый пишет без направления, а вот чтобы с дарованием, так не слыхать что-то».
Появись «Поэт и гражданин» не в «Современнике» (куда пришёл Чернышевский), а, допустим, в «Библиотеке для чтения» (куда перешёл из «Современника» из-за Чернышевского Дружинин), оно бы воспринималось как манифест «чистой эстетики». Но в журналистике контекст — великая вещь!
То же можно сказать и о «Рыцаре на час» (1862): пусть читатель сам разбирается (если будет охота), к кому обращается поэт с просьбой увести его «от ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови» и куда увести. Мы же отметим имеющееся здесь удивительное описание ночи:
Даль глубоко прозрачна, чиста, Месяц полный плывёт над дубровой, И господствуют в небе цветаГолубой, беловатый, лиловый.
Какова гамма! Даже Чернышевский прочитал и разрыдался.
…Бывали на Руси времена, когда из хождения к проституткам можно было извлечь добротный гражданский пафос. Было модно жениться на падших и покупать им швейные машинки. Чистый и наивный Решетников пришёл однажды к Салтыкову просить о помощи в публикации своей повести. «Есть ли у вас семья?» — спросил Салтыков. «Детей нет, а только жена». — «Чем же она занимается?» — «Она публичная женщина, — отвечал Решетников хриплым от пьянства голосом. — В публичных домах, впрочем, не живёт, у неё своя квартира...» Вот характернейшая чёрточка нарождающейся культуры разночинцев, с их прямолинейностью и со стремлением хоть кого возвысить до себя (предполагающим, что сами они уже стоят достаточно высоко).
Не таков Некрасов, барин, ёрник и искушённый бабник. Но он точно попадает в модную тему (как, впрочем, и Достоевский) и вышибает слезу у доверчивого читателя:
Когда из мрака заблужденьяГорячим словом убежденьяЯ душу падшую извлёкИ вся, полна глубокой муки, Ты прокляла, ломая руки, Тебя окутавший порок...
Как говорил Блок, «эпоха заставляла иногда быть сентиментальней, чем был Некрасов на самом деле».
На самом деле мелодрамы Некрасова несли в себе фарсовый заряд — он так любил пародии! Вот сюжет «Еду ли ночью по улице тёмной» (1847). Некий барин, сидя в карете ли, в тёплом ли доме, вспоминает о своей любовнице. Жили они с ней холодно и голодно. «Вдоволь поплакал и умер ребёнок». «Бедная! Слёз безрассудных не лей», — увещевает герой. И обещает, что «с горя да с голоду завтра мы оба также глубоко и сладко заснём». Герой, правда, засыпает сном обычным, а бедная женщина, помаявшись, идёт на панель и через час приносит «гробик ребёнку и ужин отцу». Что восхитительно, но к гражданской скорби никакого отношения не имеет. Столь же хороша кода:
Кто защитит тебя? Все без изъятьяИменем страшным тебя назовут. Только во мне шевельнутся проклятья— и бесполезно замрут —
гитарный перебор резко обрывается.
Кружок Белинского пришёл в восторг от обличения; цензура сочла стихи безнравственными: «Нельзя без содрогания и отвращения читать этой ужасной повести!» Пожалуй, цензура была не так уж неправа.
В «Тройке» (1846) красавица-крестьянка подвергается прямо-таки изощрённому садизму со стороны автора. Сначала он предлагает один вариант её судьбы: «Поживёшь и попразднуешь вволю. Будет жизнь и полна, и легка». Потом резкий поворот — тягостное замужество, бессмысленная жизнь. Из чего следует, что данной красавице не стоит попусту предаваться мечтам. Всё это выражено замечательным — напевным, с надрывом — трёхстопным анапестом:
Не нагнать тебе бешеной тройки: Кони крепки и сыты и бойки,— И ямщик под хмельком, и к другой Мчится вихрем корнет молодой.
Нетрудно заметить, что многие наши любимые блатные песни-баллады удивительно походят на лучшие некрасовские стихи.
Каламбур на кладбище
Вначале, допустим, Некрасов наследовал «мировой скорби» романтиков. Но слишком разителен контраст между поэтичными мертвяками Жуковского и живописными трупами Некрасова, от которых веет порой духом анатомички. Отец Некрасова был какое-то время уездным исправником, и 16-летний юноша присутствовал «при различных сценах народной жизни, при следствиях, при вскрытиях трупов, а иногда и при расправах во вкусе прежнего времени», сообщает М.М. Стасюлевич, один из первых биографов поэта.
Но дело не только в этом, а может быть, и совсем не в этом. Его способность извлекать из любого сюжета могильный мрак поистине удивительна. Цикл «О погоде» (1859; 1865) открывается разудалым эпиграфом из лакейской песни: «Что за славная столица развесёлый Петербург!» Но вот поэт сардонически усмехнулся — и на читателя пошёл напористый анапест:
Начинается день безобразный — Мутный, ветреный, тёмный и грязный...
Желая развеяться, выходит поэт на улицу и кстати попадает на похоронную процессию.
Я недаром на улицу вышел: Я хандру разогнал и смешнойКаламбур на кладбище услышал, Подготовленный жизнью самой...
А вот уже весёлые крещенские морозы, когда «всевозможные тифы, горячки, воспаленья идут чередом, мрут, как мухи, извозчики, прачки, мёрзнут дети на ложе своём». Но поэт вроде бы спохватывается: «У русской столицы, кроме мрачной Невы и темницы, есть довольно и светлых картин». И — рассказывает, как два франта снимают на Невском проституток и весело мчат с ними куда-то в санях. Куда?
Огляделись: безлюдно и тихо, Звёзды с ясного неба горят!.. «Мы сегодня потешились лихо!» — Франты в клубе друзьям говорят.
Оказывается, бедных проституток завезли на кладбище и бросили... Так и Некрасов поступает со своим читателем: завезёт под предлогом направления в неизвестную даль — и бросит. А там вместо гражданской скорби — весёлое кладбище! Считалось, будто сама жизнь подсказывала ему сюжеты, и это называли реализмом.
Бодро, как утренняя зарядка, начинается «Железная дорога» (1864): «Славная осень! Здоровый, ядрёный воздух усталые силы бодрит...» Но вот уже гремят «косточки русские», пляшет и радуется толпа мертвецов: «В эту ночь лунную любо нам видеть свой труд!» И прочая потусторонность. Прямо «Байки из склепа». Конец поэмы звучит издевательски: «Кажется, трудно отрадней картину нарисовать, генерал?» Смерть казалась ему смешной — как могильщикам в «Гамлете».
В 1856 году Некрасов писал другу Тургеневу из Рима: «По наклонности к хандре и романтизму иногда раздражаюсь здесь от бесчисленных памятников человеческого безумия... Под этим впечатлением забрался я третьего дня на купол Св. Петра и плюнул оттуда на свет Божий — это очень пошлый фарс! — посмейся. Во мне мало здоровой крови».
Личная жизнь
«Как вы относитесь к распространённому мнению, будто Некрасов был человек порочный и безнравственный?» — спрашивал Чуковский в «Анкете поэтам». «Ценю в его безнравственности лишнее доказательство его сильного темперамента», — надменно отвечал Гумилёв. На наш же взгляд, мнение о безнравственности родилось из контраста: публике хотелось, чтобы певец «народной скорби и печали» жил схимником и закусывал акридами.
Некрасов имел достаточно денег, чтобы хорошо одеваться, держать приличный дом, лошадей, собак и т.д. Но не только: он заботился, чтобы сотрудники «Современника» получали приличные гонорары, мог дать деньги впервые увиденному литератору — без всякой просьбы. После выстрела Каракозова в апреле 1866 года «Современник» оказался под угрозой закрытия. Некрасов, проявляя «змеиную мудрость», подписывал адреса царю, а 16 апреля прочитал в Английском клубе мадригал в честь Муравьёва-вешателя, как его ласково называли в народе. Граф снисходительно выслушал поэта и отвернулся. Тотчас из Лондона донеслось ехидное «ха-ха-ха» Герцена. Появились эпиграммы — такие Некрасов и сам бы мог написать при другом случае. Тургенев обозвал бывшего друга «официальным поэтом Английского клуба»... Словом, шла обычная русская литературная жизнь. «Не торговал я лирой, но бывало, когда грозил неумолимый рок, у лиры звук неверный исторгала моя рука...» А «Современник» всё равно закрыли.
За годы редакторства («Современник», 1847—1866; «Отечественные записки»,1868—1875) Некрасов много чего делал из того, что способствует у нас развитию свободной мысли. Давал взятки. Приглашал высоких чиновников играть с ним в паре, что значило крупный выигрыш. Устраивал для нужных людей роскошные обеды. «Прикармливаем зверя... приставлен ходить за нами», — объяснил он молодому литератору, с изумлением наблюдающему, как в доме Некрасова привечают цензора Фукса.
Он был игрок, «головорез карточного стола», по-изящному выражению Тургенева. «Видите ли, я играю в карты; веду большую игру. В коммерческие игры я играю очень хорошо, так что вообще остаюсь в выигрыше», — с симпатичной откровенностью сообщил поэт Чернышевскому в первую же встречу.
Как-то один старый провинциальный писатель приехал в Петербург специально, чтобы пообщаться со столичными литераторами. Пообщался — и заплакал. Он, на беду свою, попал на вечер чернокнижия, где Дружинин и Григорович, Некрасов и Лонгинов (который: «Пишу стихи я не для дам…») упражнялись в сочинении порнографических этюдов.
Секс, по-видимому, казался Некрасову столь же смешным, как и смерть. Почти всю жизнь он прожил холостяком, пользуясь притом большим успехом у женщин. Была актриса-француженка — он завещал ей 10,5 тысяч. Была какая-то ярославская вдова. Были породистые крестьянки, «широкие и плотные», были, разумеется, и «падшие души». Самая долгая его связь — 16 лет! — с инфернальной красавицей Авдотьей Панаевой, жизнь втроём (Некрасов, Панаев и Панаева) не могла не вызвать пересудов. А потом в дом на Литейной ещё въехал Добролюбов... Зато Авдотье Яковлевне русская литература обязана изумительным «панаевским циклом»: «Я не люблю иронии твоей» (1850), «Мы с тобой бестолковые люди» (1851) и т.д.
Последние песни
Какие-то вещи Некрасов позволил себе, только с отчётливостью увидев последнюю черту. Вопреки давлению родни, он 4 апреля 1877 года венчается со своей последней пассией. С трудом уговорили священника совершить обряд на дому, раскинули в квартире церковь-палатку. Жених был уже настолько болен, что не мог сделать и шагу: его буквально протащили вокруг аналоя, босого, в белой рубахе… Картина с очевидным привкусом того чёрного юмора, который ценил поэт.
Познакомились они в 1870 году, когда Фёкле Анисимовне было 19, Некрасову — 48. Она была девушкой из простых — сказалась тяга помещика к породистой крестьянке. Конечно, пошли сплетни, по написанному: «Когда из мрака заблужденья... я душу падшую извлёк». Однако на самом деле Фёкла не была проституткой. Поэт увёл её от «какого-то купца Лыткина». Простонародное имя резало дворянский слух, и Некрасов спокойно переименовал девушку в Зинаиду Николаевну. Посмеиваясь над разницей в возрасте, посвятил ей поэму «Дедушка» (1870).
На смертном одре Некрасов пишет диптих, названный по старой привычке к маскировке «Подражание Шиллеру». Это и есть его эстетическое кредо — «в мире все темы прекрасны», «в первом наитии сила».
Форме дай щедрую даньВременем: важен в поэмеСтиль, отвечающий теме. Стих, как монету, чеканьСтрого, отчётливо, честноПравилу следуй упорно: Чтобы словам было тесно, Мыслям — просторно...
Холодно, странничек…
И завывает ветер, закручиваясь в кладбищенском полумраке в спирали: «Холодно, странничек, холодно, родименький, холодно!» Едва ли что-нибудь лучше передаёт русскую тоску и русское одиночество.
Похороны Некрасова (30 декабря 1877 года) превратили в политическую демонстрацию. Несли венки: «Бессмертному певцу народной скорби», «Некрасову — студенты», «От русских женщин». Революционеры из «Земли и воли», с револьверами охраняющие свой венок, — «От социалистов» (кажется, после отпевания он потерялся). Плеханов с дурацкой речью: «...не ограничился воспеванием ножек Терпсихоры». И великий Достоевский: Некрасов «должен прямо стоять за Пушкиным и Лермонтовым». И прервавшие его крики: «Выше, выше байронистов!» Так и похоронили. «Я лесами иду — звери воют в лесах: голодно, странничек, голодно, голодно, родименький, голодно!»
Его по достоинству оценили в Серебряном веке. В интервью 1913 года Фёдор Сологуб говорил: «Некрасова, которого русская критика считала «прозаическим, рассудочным», мы впервые оценили, полюбили и заставили полюбить. Мы принимаем Некрасова всего, с его формой, с его бесстрашием перед темой». Блок и Белый, Гумилёв и Ахматова любили его. И стих, прогнанный Ходасевичем «сквозь прозу», тоже имеет отношение к Некрасову. Сюда же и замечание Набокова о «ритмической эмансипации широко рокочущего некрасовского стиха».
...А ещё он был охотник и очень любил собак. В письмах из-за границы неизменно осведомлялся «о житье-бытье вселюбезнейшего нашего Кадо», любимого чёрного пойнтера. Случилось так, что Зина нечаянно на охоте подстрелила пса. «Нисколько на тебя не сержусь, — сказал, по свидетельству одного крестьянина, Некрасов, — но дай свободу тоске моей, я сегодня лучшего друга лишился». Говорят, и сейчас в Чудовской Луке можно видеть вросшую в землю плиту с надписью: «Кадо, чёрный пойнтер, был превосходен на охоте, незаменимый друг дома. Родился 15 июня 1868 г., убит случайно на охоте 2 мая 1875 г.» Всё.
Виктория Шохина
|