<div style="text-align: center;">$IMAGE1$</div>
Классики, в силу тотального навязывания их произведений ещё в школе, становятся чем-то хорошо знакомым, но крайне абстрактным: вроде героев компьютерной игры. Граф Т. (он же Л.Н. Толстой) и Ф.М. Достоевский в новом пелевинском романе: супербоевики, владеющие массой приёмов и разными видами оружия. Нечто вроде Шварца (Арнольда) или Рэмбо.
В моём старом рассказе «Чеховиада» подобное вытворяет Антон Павлович. В этом рассказе была сцена с фантазией-импровизацией.
Молодая смотрительница-экскурсовод в доме-музее Чехова в Гурзуфе показала мне любимую вещицу писателя — трость-стул, который в собранном виде напоминал пулемёт Дегтярёва. Глядя в светло-зелёные глаза девушки, я перешёл на экскурсоводческий тон:
— Любил Чехов по вечерам с тростью-стулом-ДП гулять. Погуляет-погуляет, посидит на стульчике, а потом соорудит из него пулемёт и... огонь по соседу — художнику Выезжову. После первых выстрелов художник обычно на террасе не показывался. Прятался в доме. И ложился в этот день, зная упорный характер Антона Павловича, не зажигая лампочки. От досады писатель выбирал другую цель и, ухлопав одного-двух (максимум пятерых) случайных прохожих, успокаивался. Раскладывал пулемёт в стул, усаживался на него и писал какой-нибудь смешной рассказ. Местные жители боялись потревожить его покой, а потому шествовали мимо, как правило, на цыпочках. Если же он рассеянно поднимал голову — бледнели и шёпотом произносили: «Здрас-с-с-те». Палыч им приветливо кивал. Почитали его в Крыму необычайно».
Смотрительница настолько была поражена этим эпизодом, что в ответ поделилась своей «запретной темой»: неизвестными широкой общественности письмами Чехова с сексуальными впечатлениями о японках…
Когда рассказ готовили к печати, я захотел, чтобы наш художник нарисовал иллюстрацию: Чехов в очочках, плаще, перепоясанный пулемётными лентами, как Рэмбо. В руках — ДП. Но рассказ еле влез на полосу — от картинки пришлось отказаться.
Спасатель
Да, троица Толстой, Достоевский, Чехов — основной ударный отряд русской литературы. Если переводить наших классиков на постмодернистский язык квестов и комиксов, то Фёдора Михайловича и Льва Николаевича можно органично представить с гранатомётами в руках (у Пелевина граф Т., памятуя о непротивлении, стреляет с криком «Поберегись!»). Что же касается Антона Павловича — в голову настойчиво лезет изображение аптечки. Той, которая в бродилках прибавляет жизни. Вырисовывается странный образ супермена: сначала он стреляет по «плохим», а потом оказывает им медицинскую помощь.
Но ведь в чеховском творчестве так же: сначала писатель беспощадно изображает какого-нибудь негодяя, а потом добавляет такую трогательную деталь, что на гаде вспыхивает надпись «Не убий». Ты начинаешь ему сочувствовать. Даже скряге гробовщику Якову Иванову в «Скрипке Ротшильда», снявшему мерку со своей умирающей, но ещё живой жены. Сделав гроб, Яков написал в книжке доходов-расходов: «Марфе Ивановой гроб — 2 р. 40 к.» Но его бесподобная игра на скрипке, это запоздалое раскаяние, «вытягивает» сквалыгу из омута алчности и душевной чёрствости.
У компьютерного Дока Чехоффа из снадобий всего ничего (как у фельдшеров и врачей из его рассказов): сода (natri bicarbonici), нашатырь (ammonii caustici), раствор железа (rp. liquor ferri). Нашатырь юмора — чтобы очнуться, антисептик честности — от бактерий фальши, железо характера — для укрепления иммунитета воли. Все лекарства у Дока Чехоффа волшебные.
Как у доктора Айболита Чуковского. Кстати, главный советский сказочник был и остаётся лучшим чеховедом. К мнению Корнея Ивановича я буду неоднократно возвращаться в этой статье.
Шарики-вселенные
Чехов в школе подавался как художник, создавший яркие социальные типажи и показавший загнивание царской России. «Толстый и тонкий», «Человек в футляре», «Хамелеон», «Унтер Пришибеев». В сознании осталась галерея портретов, но какой-то особой привязанности к миниатюрам Антона Павловича не возникло.
Случайно я решил почитать дома рассказ «Двадцать девятое июня». Этот отрывок развеселил меня до невозможности: «Во второй группе перепелиная охота была тоже не совсем удачна… Коршуна подстрелили и не нашли. Капитан второго ранга убил камнем суслика». Найдя в родительском шкафу единственный том из 12-томного собрания сочинений, я не мог от него оторваться всю ночь: ржал…
Фраза из самого первого (!) рассказа Антоши Чехонте «Письмо к учёному соседу» моментально стала крылатой: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Она сама иронично обыгрывает невиданный успех двадцатилетнего автора.
Отставной урядник из дворян Василий Семи-Булатов, не соглашаясь с дарвиновской теорией происхождения, приводил такой аргумент: «Если бы мы происходили от обезьян, то нас теперь водили бы по городам Цыганы на показ и мы платили бы деньги за показ друг друга…» Эти Цыганы — прямо метафизические персонажи в духе магического реализма Маркеса.
Краткость, как известно, сестра именно чеховского таланта. У двух других упомянутых гениев русской литературы в этом пункте пробел.
Есть фраза Чехова, которая содержит в себе всё: «Говорят: в конце концов правда восторжествует; но это неправда». Это философская формула нашего мира. Здесь ян с инь, единство и борьба противоположностей и т.д.
А самое ёмкое художественное описание мира содержится в следующей чеховской строке: «Тарантас взвизгнул, тронулся, колокольчик заплакал, бубенчики засмеялись». Жизнь (тарантас), колокольчик (храм, религия, бог) и бубенчик (цирк, шут, дьявол).
Если некоторыми специалистами уже написаны диссертации на тему «Что на самом деле, согласно суфийским канонам, в своих четверостишиях имел в виду Омар Хайям», то и для анализа прозы Чехова пора открывать институты.
Но чеховедов и так легион. Вот как в их адрес высказался Чуковский: «Хотя на поверхностный взгляд Чехов кажется одним из наиболее ясных, простых и общедоступных писателей, расшифровать его подлинные мысли и образы оказалось непосильной задачей для критиков четырёх поколений».
Даже осознавая, с кем имеешь дело, нельзя избавиться от ощущения подлинного чуда: афоризмы Чехова таят в себе всю вселенную, как шарики для гольфа сверхсуществ в фильме «Люди в чёрном». И у Антона Павловича таких шариков — целые сумки.
Из современных авторов, пожалуй, только Сергей Довлатов перенял чеховскую краткость как одно из необходимых свойств литературного стиля. Довлатов писал: «Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее. Однако похожим быть хочется только на Чехова».
Конечно, речь идёт о его харизме, притягательности, обаянии. Чуковский свидетельствует: «Он был гостеприимен, как магнат. Хлебосольство у него доходило до страсти. Стоило ему поселиться в деревне, и он тотчас же приглашал к себе кучу гостей... Не верится, что все эти толпы людей, кишащие в чеховских книгах, созданы одним человеком, что только два глаза, а не тысяча глаз с такою нечеловеческой зоркостью подсмотрели, запомнили и запечатлели навек всё это множество жестов, походок, улыбок, физиономий, одежд и что не одна тысяча сердец, а всего лишь одно вместило в себе боли и радости этой громады людей».
Деепричастен
Жажда общения (взаимная) с людьми сочеталась в Чехове со страстью к путешествиям. Писатель уже до 30 лет побывал в Гонконге, на Цейлоне, в Сингапуре, Индии, Стамбуле, Вене, Венеции, Риме, Неаполе, Монте-Карло, Париже.
Но при этом он не был нейтральным созерцателем.
Приведу ещё одно довлатовское высказывание: «Реплика в чеховском духе: «Я к этому случаю решительно деепричастен».
Деепричастен Антон Павлович был ко всему: к постройке народных домов, клиник, школ. По инициативе Чехова в его родном Таганроге установили памятник Петру I.
Он не игнорировал и мелкие просьбы. В 1903-м (за год до смерти) его ялтинская знакомая, некая Варвара Харкеевич, попросила взять в Москву часики: отдать в починку. Московские мастера поковырялись в них и вынесли вердикт: механизму амба. Чехов, согласовав вопрос с хозяйкой, продал эти часы и купил новые. Чуковский негодует: «Варвара Харкеевич могла быть довольна, что великий писатель выторговал для неё пять или десять рублей и сбыл её плохие часы. А то, что ему из-за этих проклятых часов пришлось три или четыре раза ходить на Кузнецкий и вести с нею переписку о них, оба они считали совершенно естественным».
Достоевский и Толстой клеймили зло художественным словом. В рассказе Льва Николаевича «После бала» полковник, проводящий экзекуцию, вызывал в читателе отвращение. Чехов не только изображал жестокость, но лично был деепричастен к отмене телесных наказаний.
До Питера и Москвы доходили слухи о невыносимых условиях, в которых пребывают каторжане на Сахалине. В расцвете писательской славы 30-летний (но уже больной туберкулёзом!) Чехов отправляется за свои деньги (а не за счёт редакций!) на остров Сахалин.
Однажды писатель несколько часов шёл по дождю, по колено в воде. Попал с каким-то генералом в избу. Тому дали переодеться в сухое бельё, Чехов же спал на полу в промокшей одежде.
На Сахалине он проработал два месяца. Вот отчёт об этом в письме близким: «Я вставал каждый день в 5 часов утра, ложился поздно и все дни был в сильном напряжении от мысли, что мною многое ещё не сделано. Я объездил все поселения, заходил во все избы и говорил с каждым. При переписи мною записано около 10 тысяч человек каторжных и поселенцев. Другими словами, на Сахалине нет ни одного каторжного или поселенца, который не разговаривал со мной. Я видел голодных детей. Церковь и школа существуют только на бумаге, воспитывают детей только среда и каторжная обстановка».
Достоевский оказался на каторге по приговору. Чехов — добровольно.
Из чеховского окружения никто не понимал: зачем ему это понадобилось? Решили: для вдохновения. Однако он пишет книгу, далёкую от беллетристики (дабы не было препятствий цензуры) «Остров Сахалин». Под влиянием душераздирающих фактов, изложенных там, была сформирована правительственная комиссия. Результат: условия проживания на Сахалине были улучшены, телесные наказания упразднены.
Если провести библейскую аналогию, то подвиг Чехова сравним с сошествием Христа в ад — для спасения душ.
Русский ад — каторга.
«Куприн рассказывает, что, когда в Ялте в присутствии Чехова на борту парохода какой-то пришибеев ударил по лицу одного из носильщиков, тот закричал на всю пристань:
— Что? Ты бьёшься? Ты думаешь, ты меня ударил? Ты — вот кого ударил! — и указал на Чехова, потому что даже он понимал, что для Чехова чужая боль — своя», — писал Корней Иванович.
Чуковский доказывает одну простую вещь (в пику стереотипному мнению о бесхарактерности и асоциальности «певца сумерек»): Антон Павлович был человеком могучей воли. Железной дисциплиной он укротил свою энергию. И растрачивал её на других не скупясь.
Идти по небу
Если ранние чеховские рассказы поражают остроумием, поздние — особой религиозной сердечностью, как например «Студент» (1894). Студент духовной семинарии встретил поздно вечером у костра двух женщин. Глядя на огонь, он ассоциативно вспомнил, что в такую же холодную ночь святой Пётр у костра на дворе у первосвященника отрёкся от своего Учителя, как Тот ему накануне и предсказывал.
Когда в третий раз на вопрос «Ты знал Его?» Пётр ответил: «Нет», пропели петухи. Пётр, выйдя со двора, заплакал — он любил Иисуса…
Слушая эту библейскую историю, одна из женщин зарыдала. Студент подумал, что «прошлое связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого».
Отношение к официальной религии у Чехова было сложным, поскольку соблюдение церковных традиций не укротило деспотизм его отца. Но своими художественными открытиями Антон Павлович пришёл к религиозному осмыслению мира.
Режиссёр Карен Шахназаров, снявший фильм «Палата № 6», сделал аналогичный вывод: «Чехов очень религиозный писатель. У Достоевского это была одна из главных тем, он об этом говорил во всех произведениях. У Чехова религиозная тема не была основной, но «Палата № 6» буквально пропитана этим духом. Трагедия Рагина в том, что он жил без веры. Не случайно его последняя фраза: «А может быть, бессмертие есть?» Рагин ведь не положительный персонаж, как некоторые думают. Интеллигент, которого засунули в палату. Он сложный. Это человек, потерявший веру, проживший без Бога. И он встречает сумасшедшего, который обладает верой. В этом глубинный смысл «Палаты № 6». А не в том, что вот, посмотрите, в России всегда умного человека засунут в дурдом. У Чехова всё гораздо глубже. Я неожиданно сделал для себя это открытие, хотя всегда думал о Чехове как о светском писателе. Нет, он был глубоко религиозным человеком».
Действие фильма перенесено в наше время. Фильм сделан с элементами документалистики. Режиссёр задействовал в картине настоящих больных подмосковного психоневрологического интерната.
Любопытно, что Шахназаров с Бородянским писали сценарий «Палаты» под Марчелло Мастроянни ещё в 1988-м. (Мастроянни в 1987 году снялся в одном из лучших фильмов по Чехову — «Очи чёрные» Михалкова). Но 20 лет назад не сложилось: итальянские продюсеры видели фильм костюмированной экранизацией, а авторы хотели осовременить чеховский рассказ.
Шахназарову удалась знаменитая чеховская атмосфера. На мой взгляд, потому, что режиссёр отправился в реальную преисподнюю психиатрической клиники, дабы острее почувствовать и внутренний ад — сознание её обитателей.
«Между тёплым, уютным кабинетом и этою палатой нет никакой разницы, — сказал Андрей Ефимыч. — Покой и довольство человека не вне его, а в нём самом» («Палата № 6»). Эта лицемерная философия вкупе со слабоволием и ленью приводят врача Рагина на койку психиатрической палаты. Дабы он на своём опыте убедился в «разнице». (Падение героя близко судьбе профессора из романа Джона Кутзее «Бесчестье» 1999 года.)
Один из больных, принимавших участие в съёмке, похлопотал о главном герое перед режиссёром, упросив его «не доводить» до смерти Ивана Ильича, а подарить ему праздник — встречу Нового года. Финал поэтому получился больше трогательным, чем трагичным. И здесь режиссёр угадал: в этом жесте больного воплотилось истинное чеховское милосердие.
Если бы персонаж Док Чехофф действительно был бы введён внутрь какой-нибудь стрелялки, он бы остановил кровопролитие. Ведь этот Док способен помочь любому. Для него нет безнадёжных.
Константин Рылёв
|