<div style="text-align: center;"> </div>
Автор романа «Предатель» признается «ШО» в том, что имел собственный опыт общения с сотрудником КГБ, рассказывает о том, что его бабушка шестьдесят лет держала язык за зубами, сетует на то, что народ напоминает ему диплодока с откушенной ногой, и сообщает, что перемен к лучшему, по его мнению, ждать не приходится. Беседовал Юрий Володарский.
ШО В аннотации к «Предателю» есть любопытная оговорка: это, дескать, роман «не модный». Чем вызвано это противопоставление? Какого рода литературу вы считаете модной, трендовой?
— Не знаю, что имел в виду автор аннотации (я ее не писал), но, на мой взгляд, модным следует считать то, что сначала появляется как таковое, а затем входит в моду. Предвидеть, какой именно текст окажется модным, трудновато. (Возможно, с ботинками дело обстоит иначе.) Слово «модный» заменяет иные понятия. Например: клоны того, что уже имело читательский успех. Или: подобия текстов, вызывавших интерес. Мне это малоинтересно. Но если моя писанина станет модной (что чрезвычайно маловероятно), я буду только рад. ШО У вас есть опыт написания модернистского и антиутопического романов, рассказов с элементами фантастики. С чем был связан переход к сугубо реалистическому жанру?
— «Хуррамабад» — тоже вроде как сугубый реализм. Однако реалистический взгляд на вещи может сочетаться с чем угодно. Даже с фантастикой. Только фантастики должно быть совершенно определенное количество: один элемент. Меняется один ген, растение получается иным, а законы его роста и жизни должны остаться прежними. Вообще, я не ставлю такого рода задач: напишу-ка вот в такой форме. Все равно, какая форма, главное, чтобы вместе с имманентным ей содержанием она была живой и здоровой. В мичуринском смысле. ШО Есть ли у Германа Бронникова конкретный прототип или, может, несколько прототипов? Если нет, то судьбы каких писателей вы, возможно, держали в уме, сочиняя роман?
— В истории советской литературы тьма примеров такого рода. Самые последние были у всех на слуху: Аксенов, Войнович, Копелев, Некрасов, Галич… Но если самую малость копнуть, просыпается несусветный ворох менее известных, но не менее интересных судеб. Например, книги Виталия Шенталинского вообще содержат дымящуюся эссенцию такого рода материала. ШО Может, не слишком деликатный вопрос, но все же рискну: случалось ли вам лично иметь дело с КГБ?
— Случалось. Это был год 1975-й, я учился на третьем или четвертом курсе. Три корпуса общежития, типовой проект: блоки из двух- и трехместной комнат. Однажды все умчались в институт, а я почему-то не поехал на первую пару. Тут меня и потребовали к директору общежития. Я удивился: это был, так сказать, человек не нашего круга, я в глаза не видел его ни до, ни после. Когда я вошел, он с растерянно-испуганным лицом стоял возле своего кресла, держа телефонную трубку на вытянутой руке. Похоже, на моей собственной физиономии отчетливо читались некие роковые знаки. И он мечтает лишь о том, чтобы я умер уже после разговора, а не до. Я взял трубку — и у меня тоже в буквальном смысле подкосились ноги. «Михал Михалыч» — так назвался звонивший — попросил приехать. Теряясь в догадках (а на самом деле едва пересиливая озноб), я приехал. УКГБ (или что-то в этом роде) располагалось в неприметном особнячке. Оказалось, «Михал Михалыча» интересует всего лишь студент из Мали, что живет в двушке нашего блока. Дескать, не замечал ли я на его счет того-сего. Надо сказать, я замечал не раз и не два: что по большинству предметов этот студент даст мне сто очков вперед. Математику он вообще знал блестяще, гораздо шире нашего курса. Может быть, потому, что прежде учился в Сорбонне. Но познания малийского студента «Михал Михалыча» не интересовали. Он уточнил свой вопрос. Я ответил, что когда к нему приходят такие же черные друзья, то галдят они по-французски: даже если бы я попытался их подслушивать, то все равно бы ничего не понял.
Возможно, «Михал Михалыч» был разочарован моими ответами. Так или иначе, больше он ничего не спрашивал и ни о чем не просил.
Казалось бы, что такого? — совершенно невинная история. Но пока она не разрешилась, пока я не вышел, испытывая прямо-таки невыносимое облегчение, она представляла собой ужасное, болезненное переживание. Их не только директор боялся. Их вообще все боялись. Лично я от этого липкого страха запомнил буквально все детали визита. По сей день не нужно напрягаться, чтобы воскресить чудную атмосферу неприметного особнячка где-то в Замоскворечье… ШО Что стало толчком к написанию трилогии? Афганская экспансия? Восстание в Усть-Усе? Или это все частности, а первичным было желание написать портрет страны и эпохи?
— (Вообще-то это должна быть тетралогия. Если, как говорится, сердца хватит.)В 2004 году ко мне обратился режиссер с просьбой помочь написать киносценарий. Как вскоре выяснилось, судьба его складывалась не вполне заурядно: офицер КГБ, боец спецгруппы, он участвовал в первых событиях Афганской войны. В 1993 году, имея за плечами восемнадцать лет боевых действий и соответствующий этому жизненный опыт, вышел в отставку в чине полковника. И организовал киностудию, специализацией которой является постановка батальных и боевых сцен. Но главное, что он хотел когда-нибудь сделать, — снять фильм о первых часах Афгана: о штурме дворца Тадж-Бек.
В моем представлении сам штурм не мог стать содержанием произведения. Мы работали четыре года, разругивались, снова сходились. В конце концов все-таки написали сценарий — большую военную драму. Фильм не поставлен. И в ближайшее время поставлен, вероятно, не будет. Но сценарий стал сюжетной основой части романа «Победитель».
Эта работа открыла мне совершенно новый круг тем, неожиданно раздвинула горизонты приложения сил. И я стал двигаться дальше.
Пожалуй, вы правы: «желание написать портрет страны и эпохи» — это, быть может, хоть и слишком громко сказано, хоть, скорее всего, и не может получиться, но главное лежит именно в плоскости, определяемой этой фразой. Все остальное — детали. Деталей хватает: их бездны, и бездны, и бездны. Усинское восстание — это, конечно, выигрышный эпизод, но история СССР чрезвычайно богата такого рода выигрышными эпизодами. Их столько, что буквально руки опускаются. Поэтому меня заботят почти исключительно художественно-композиционные проблемы, а материал только душит своей бесконечной избыточностью. На палитре есть любые краски. Правда, преимущественно темных, мрачных тонов. Ну и красного, разумеется, чрезвычайно много. И такой густоты, что просто не провернуть. ШО Что для вас советский период — страшное недоразумение российской истории или ее вполне закономерный этап?
— Недоразумение — это нечто такое, что в конце концов более или менее благополучно разрешается. И даже если оно страшное, то после разрешения все его переосмысливают, находя, как правило, смешные стороны. И удивляясь: дескать, а чего ж так страшно было?Но увы, советская власть — действительно закономерный этап (с поправкой на исторические случайности типа той, когда Груши опоздал к Ватерлоо). И нынешняя российская история — это тоже участок неразрывного течения реки. Тем не менее, так ли, сяк ли, но люди все-таки научились строить плотины. Хотелось бы и о России когда-нибудь сказать: вот хорошо, страна знает, куда идет! ШО Можно ли рассматривать третий эпиграф к роману, который из Трифонова, как своего рода приглашение к разговору о том, что Россия так и не осмыслила своего советского прошлого?
— Да, конечно. Россия как страна, русские-россияне как народ не осмыслили своей истории и живут в плену мифов. Части населения это выгодно. Поскольку же это весьма влиятельная часть населения, мифы не теряют своих позиций. ШО В «Предателе» заглавным словом клеймят чуть ли не всех основных героев — и Бронникова, и Шегаева, и Ковригина. По существу, предатель — это любой советский человек, по мнению власти, с ней не согласный, не так ли?
— Несомненно. Более того, проявлять несогласие никто себе не позволял. Чтобы получить сполна, достаточно было и сомнения. Например, моя бабушка начала вспоминать о Вахшской долине, в 30 е годы бывшей одним из узлов ГУЛАГа, примерно через шестьдесят лет после событий, очевидицей которых была. Даже, вернее, не вспоминать, а допускать обмолвки, из которых я мог заключить, что она, вероятно, что-то знает. Вообще-то она много рассказывала, но сколько-нибудь сомнительных тем никогда не касалась. Уже и Сталин умер, и ХХ съезд случился, и Брежнев совершил все, что совершил, и перестройка разгорелась, и строй в России радикально изменился — а она знай себе держала язык за зубами. ШО «Предатель» обрывается на полуслове — тем интереснее, что ждет героев в финале трилогии. Когда-то, в рецензии на «Победителя», я предположил, что в 1991 м судьба приведет Плетнева (как, наверное, и Бронникова) к московскому Белому дому, в середине 90 х его ждет череда разочарований, а в 2000 х он станет ярым поклонником Путина и решит, что жертвы 1980 го были не такими уж напрасными. Что-то я угадал? Или ошибся во всем?
— Предполагаю закончить 93 м годом. Знаете, у Гюго есть такой роман?Точно пока могу сказать лишь, что дальше не полезу: нельзя упрессовывать в литературу современность. ШО Нынешнее положение дел в России дает повод говорить об идеологической реставрации. Какие чувства вызывает у вас общественная ситуация в стране?
— Новых чувств не вызывает, а потому уже тошно об этом долдонить… Стране нужно движение к новому — криком кричи. Но его нет, и Россия сходит с круга. Сползает. Или уже сползла. И дело не в силе, разумеется. Дело в разуме и свободе… Несомненно, выборы сфальсифицированы: выборы сами по себе есть итог предвыборной кампании, а как и с какими злоупотреблениями она проходила, знают все — я имею в виду недопущение демократических партий и бесстыдное использование властью имеющихся у нее возможностей. Тем не менее, пока народ безмолвствует. То есть в целом его все устраивает. Почему? — не знаю. Так исторически сложилось. Он идет верной дорогой диплодока, которому давно уже откусили ногу, а он еще ничего не почувствовал. Он мало знает, а знать больше не хочет. Он бурчит, конечно. Но не по тем поводам он бурчит, по каким нужно. Лично мои ожидания не содержат ничего хорошего. Может быть, отчасти это объясняется возрастом: с годами становится трудно видеть будущее лучезарным. ШО В какой стадии работа над третьим романом цикла? Снова будет название в одно слово и снова на «П»? Можете ли вы сейчас открыть хоть один маленький секрет касательно будущей книги?
— У меня секретов не бывает, я сам как открытая книга. Третий роман дописан и называется «Должник». Будет ли он издан, когда, где — не знаю. По идее, я могу приступать к следующему. Все вроде бы понятно, все ясно — садись и пиши. Но, во-первых, всякого рода ясности меня чрезвычайно смущают. А во-вторых, и сил пока нет.
читать далее.
|
