Под Ф. разумеется наука, которая имеет задачей установление первых или основных истин, т. е. истин, служащих основоначалами или принципами для прочих истин. Как наука Ф. устанавливает свои истины путем исследования и доказательства, т. е. на разумных основаниях, а не на основаниях, почерпнутых из потребностей веры, чувства или чужого авторитета. Этой особенностью философское убеждение отличается, между прочим, от убеждения религиозного. Конечно, мыслимо, что в результате философского исследования окажется невозможность установления первых истин иначе, как сверхразумным путем - но и этот результат должен быть для Ф. доказанным выводом, а не произвольным положением, т. е. своего рода разумно обоснованной первой истиной. Требование разумного обоснования или доказательства философских истин вызывает, по-видимому, следующие два затруднения: 1) так как всякое доказательство производится путем логического умозаключения, то, стало быть, всякой философской истине предшествует и обосновывает ее истина логическая; следовательно, Ф. как бы отождествляется с логикой, содержащей безусловно первые и всеобосновывающие истины; 2) если отклонить такой вывод, то доказанная или обоснованная истина тем самым уже признается не за первую, так как первее ее та истина, которая служит посылкой ее доказательства. Что касается до первого возражения, то ниже будет объяснено различие между основной истиной в смысле философского принципа и истиной логического доказательства. Второе возражение было бы неотразимо, если бы под доказательством философского принципа разумелся вывод его из предвзятых посылок. Но не всякое доказательство таково. Философский принцип полагается как возможная для нашей мысли гипотеза, доказуемая затем совпадением ее с данными, которые она должна объяснять. Правда, на это могут возразить, что при таком условии философская истина может притязать лишь на вероятность, а не на полную достоверность. Но о том, в какой степени достоверны философские гипотезы, пока и не говорится ничего; во всяком случае, определение Ф. не исключает из нее таких философских учений, которые (что, напр., мы находим у Э. Гартмана) признают ее истины лишь вероятными. Далее, хотя положительная проверка гипотезы всегда свидетельствует лишь о той или другой степени ее вероятности, но отрицательная проверка может привести к несомненному ее опровержению; следовательно, если установлено число допустимых гипотез, то путем исключения ложных во многих случаях возможно прийти к несомненной истине, как показывает пример такой вполне точной науки, как геометрия. Для этого требуется, однако, чтобы число обсуждаемых предположений было исчерпывающее относительно их возможности, так как, произвольно ограничив их круг, нельзя правильно пользоваться орудием исключения. Исчерпывающее же обозрение гипотез достигается таким исследованием данных понятий, в результате которого оказывается: 1) точное определение условий самой возможности тех или иных суждений по их поводу и 2) приведение к полноте круга допустимых суждений. Доказательство гипотезы посредством исключения других гипотез одинаково невозможно как в том случае, если кроме обсуждаемых гипотез: А есть В, А есть С, А есть D, есть еще оставленные без исследования гипотезы: А есть Е, А есть F - так и в том случае, если оставлено без внимания, что эти суждения даны непременно под условием А есть М, которое, быть может, лишено достаточного основания. Например, если мы поставим такую дилемму: всякая причина или вещественна, или духовна, и из опровержения первой части этой дилеммы заключим к истине второй ее части, то наш довод не будет убедителен, так как кроме вещественных и духовных причин мыслимы и иные причины, быть может, непознаваемого нами свойства. С другой стороны, если ставится, напр., такая дилемма: мир или конечен, или бесконечен по пространству и времени, - то при этом упускается из виду, что обе части этой дилеммы обусловлены предположением, что мир мыслим как целое и притом в форме пространства и времени; если устранить это условие, то упраздняется и сама дилемма. Таким образом, доказательство философской истины предполагает тщательное и полное исследование входящих в нее понятий, и именно в искусстве такого исследования и проявляется главным образом самобытный талант философа. Открыть возможность нового, ранее неизвестного сочетания понятий, т. е. новой, подлежащей обсуждению гипотезы, значит открыть новый путь Ф. Известно, какую революцию в Ф. произвело определение Канта: "познание есть синтетическое суждение a priori", именно тем, что возможные гипотезы о познании оно превратило из дилеммы в трилемму. - Если философские истины суть первые или основные, т. е. основоначала для прочих истин, то философские истины суть собственно одна философская истина, могущая лишь, смотря по надобности, выдвигать вперед то или иное свое определение. Это требование единства принципа вытекает из того соображения, что, служа основоначалом для всех прочих истин, философская истина приводит их к некоторому основному единству; но такого единства воспоследовать не может, если имеется несколько необъединенных основоначал. Нужно иметь, однако, в виду, что требование единства принципа в отвлеченной своей постановке весьма просто и понятно, но в частном приложении нередко приводит к недоразумениям. Обращаясь к конкретному примеру тех или иных философских учений, мы весьма часто затрудняемся определить, что именно должно считаться в них имеющим принципиальное значение в точном смысле этого слова. Всякая философская система исходит из известного гносеологического основания, ясно сформулированного или подразумеваемого, которое может считаться ее принципом; с другой стороны, она устанавливает основание для всего существующего, также имеющее право на принципиальное значение, так как из него в конце концов должно быть объяснено и гносеологическое основание. Напр. Ф. материализма в познавательном отношении опирается на принцип внешнего реализма, так как говорит о возможности познания вещества не только как воспринимаемого, но и как сущего в себе. С другой стороны, признавая вещество первопричиной, сказанная Ф. полагает эту гипотезу как принцип, из которого должна быть объяснена, между прочим, и возможность акта познания вещества, притом как сущего в себе. Итак, какое же из этих двух положений следует считать принципом материалистической Ф.? Такая видимая двойственность принципа непременно существует во всякой системе, так как необходимо, с одной стороны, обосновать ее как познание, а с другой - показать, что познаваемая в ней первооснова существующего действительно такова, что может производить сам акт заключающегося в системе познания. Правда, есть философские учения, которые, по-видимому, довольствуются одним гносеологическим принципом, считая познание первопричины невозможным; такова, напр., Ф. эмпиризма. Но если эмпиризм отрицает само понятие первопричины как ложное или мнимое, то единственной признаваемой им действительностью остается совокупность явлений опытного мира, и из законов последнего он должен объяснить и сам себя; если же первопричина, хотя бы непознаваемая, признается им сущей, то ее неведомая сила признается источником и акта познания; след., двойственность принципа существует и для эмпиризма. Для разрешения этого затруднения представляется, очевидно, лишь один путь - признание, что принцип познания и принцип бытия при кажущейся двойственности своей суть лишь разные моменты или ступени в систематическом развитии одного и того же принципа, полным изложением которого является вся система в ее совокупности. Дело внешней архитектоники системы - или начать с принципа познания, дабы затем развить его в принцип бытия, или начать с принципа бытия, дабы затем объяснить из него акт познания с его принципом. При таком понимании дела то, что обычно именуется принципом, оказывается лишь отвлеченным от системы отдельным положением, получающим свой конкретный, определенный смысл только по возвращении его на то место, откуда оно взято, в полноте всего развития системы; лишь в том, что может быть названо жизнью, одушевляющей это развитие и приводящей последнее к его самозаключенной полноте, постигается и ее действительный принцип. То единство, которое, как было объяснено выше, непременно требуется от философской истины, есть, стало быть, единство полноты, единство конкретного, связанного во всех своих частях целого, а не единство отвлеченно высказанного суждения. Отсюда становится понятным, почему истина логики, необходимо подразумеваемая при исследовании и доказательстве истины философской, не может иметь значения философского принципа: ибо истина логики - напр. начало противоречия - есть положение наиболее отвлеченное, т. е. такое, которое, быв высказано отдельно, наиболее лишено связи с собственно-познавательным развитием системы. Из того, что А не есть не-А, очевидно, ничего еще не следует о том, что такое А - а между тем именно этот вопрос и интересует философскую мысль. Логическая истина, не указывая ни на какое содержание познания, не может, таким образом, считаться ни гносеологическим принципом, ни принципом бытия, если только мы не признаем вместе с Гегелем, что в основе самой логики лежит открывающее путь синтетическому движению мысли понятие бытия. В чисто формальном своем значении логическая истина есть лишь принадлежность всякой истины, при отвлечении от последней теряющая свою жизнь, а следов., и жизнь в качестве принципа Ф. Все, на что может притязать это само по себе безжизненное положение, есть объяснение его собственного истинного смысла и значения из философского основоначала. Из сказанного видно, что система, т. е. проникнутая единой мыслью связная совокупность частей, составляет неотъемлемую принадлежность философского учения, так как представляет собой не что иное, как изложение разных сторон или моментов философского принципа. Но при этом надлежит иметь в виду, что требование системы, понимаемой в смысле внешней стройности и полноты построения данного учения и поставленное с чрезмерной категоричностью, может при известных условиях нанести ущерб жизненности философского принципа. Идеальная полнота системы может принадлежать ей лишь в том случае, если она служит изложением и конкретным выражением безусловно-истинного принципа, т. е. эта полнота должна быть мыслима как тот идеал, к которому стремится все развитие Ф. Следовательно, поскольку нет основания считать это развитие законченным, нет основания ожидать в данный момент и идеального совершенства системы. Притязание на это совершенство является поэтому результатом неоправданного самомнения философа или его последователей, мнящих, что ими достигнута полнота философской истины, между тем как им удалось уловить лишь один из ее моментов. Вследствие того все доселе возникавшие философские системы падали, и чем более имели они притязаний на всеобъемлющую полноту, тем и крушение их было решительнее: довольно указать на участь Аристотелевой философии в эпоху возрождения наук, Лейбнице-Вольфовской системы в конце XVIII-го века, системы Гегеля несколько десятков лет тому назад. При этом крушение системы в ее полноте понимается обыкновенно как доказательство отсутствия жизненности ее принципа, между тем как оно свидетельствует лишь о его необходимой и исторически оправдываемой ограниченности, о том, что истина схвачена им не вполне, вследствие чего и полное, совершенное развитие его в систему невозможно; но значение его как ступени или момента развития философской истины тем самым еще не колеблется. Поэтому если возникает вопрос: что полезнее для успехов Ф. - чтобы мыслитель непременно стремился, хотя бы с явными натяжками, развить свой принцип в полную всеобъемлющую систему или же довольствовался бы раскрытием лишь тех ее частей, где он ясно сознает твердость полагаемого им основания, то ввиду исторического опыта последнему образцу действий следует отдать предпочтение. В первом случае недостатками построения системы может быть поколеблена вера в жизненность самого принципа в большей мере, чем он того заслуживает, и человеческая мысль окажется задержанной в своем развитии несправедливой оценкой одного из полезных моментов своего развития. Во втором случае те части системы, которые могут быть обняты единством данного принципа, получат впоследствии более зрелое и более признанное развитие, односторонность же принципа вследствие меньшей его притязательности не вызовет столь полного и продолжительного отрицания присущей ему жизненности. - Вопрос о том, каким образом философская истина служит к обоснованию всех прочих истин, также требует разъяснения. Философское обоснование всех прочих истин может быть, согласно взгляду на философский принцип, понимаемо или как обоснование гносеологическое, или как обоснование онтологическое, или как то и другое вместе. При первом способе понимания философские истины признаются за средства доказательства прочих истин. Объем такого доказательства опять-таки может быть понимаем двояко: или философское доказательство распространяется на самое содержание доказуемых истин, или же оно устанавливает лишь метод их нахождения. Если допустить первое, то окажется, что истины всех наук должны быть силлогистически выведены из истин Ф. Но такое требование и бесполезно, и неосуществимо. Оно бесполезно, потому что доказательная сила научных истин существует и без помощи Ф. Та истина, что треугольники равны, если три стороны одного соответственно равны трем сторонам другого, убедительно доказывается нами и без помощи Ф. Следовательно, философское доказательство требуется не для таких истин геометрии, которые в ней самой доказываются, а для ее недоказуемых истин. Но эти последние истины суть или истины математические, указывающие на свойства величин, или собственно геометрические, указывающие на свойства пространства. Таким образом, на Ф. возлагается задача вывести из ее основоначала понятия величины и пространства с их свойствами. Вывод этот должен быть силлогистический; следовательно, в основоначале должны содержаться две посылки для получения общего и утвердительного заключения о величине и столько же - о пространстве. Для возможности таких заключений требуется, чтобы они уже содержались в посылках. То, что сказано о величине и пространстве, применимо, конечно, и к основным понятиям других наук - времени, причинности, материи, жизни и т. д.: все недоказуемые о них истины уже должны содержаться в философском основоначале. Следоват., попытка доказать философски недоказуемые истины прочих наук приводит, собственно, к удвоению этих истин через помещение содержания их, кроме специальных наук, еще и в философии. Это доказательство столь же мнимо, как мнимы, напр., объяснение сна из снотворной способности или вещей - через платоновские идеи. Но если бы даже это доказательство было действительным, оно все-таки оставляло бы весьма существенную категорию научных истин без философского обоснования. Есть в науке истины отвлеченные, указывающие лишь на общие законы природы, и есть истины конкретные, указывающие на частные комбинации ее частей. Из закона всемирного тяготения следует, что небесные тела должны двигаться по одному из конических сечений, причем указываются и условия, при которых путь движения есть эллиптический, гиперболический или параболический, - но что планеты удовлетворяют условиям эллиптического пути, это уже явление конкретной действительности, с точки зрения отвлеченного закона случайное. Химия указывает, какие свойства имеет вода, какие - азотная кислота; но тот факт, что в реках течет вода, а не азотная кислота, со всеми его последствиями для органических и иных явлений на земной поверхности есть результат частной комбинации материальных элементов. Между тем значение этих конкретных истин, установляемых чисто эмпирически, без доказательства из начал, не менее важно, чем значение истин отвлеченных. Таким образом, философское доказательство научных истин, не только мнимое, но даже действительное, обнимало бы далеко не все, а лишь некоторые истины. Обращаясь теперь к второму предположению, по которому философское обоснование относится не к содержанию, а лишь к методу нахождения научных истин, мы находим, что этот вид обоснования действительно составляет законную принадлежность философии; но он далеко не исчерпывает собой ее отношений к обосновываемым научным истинам. Философское обоснование научной методологии указывает путь к установлению законов природы. Но закон природы, будучи нашей мыслью, вместе с тем выражает собой тот порядок, который действительно существует в природе - стало быть, непременно зависит в своем понимании от понимания того, что такое действительность природного порядка. Как смотрит на этот предмет та или иная Ф., так смотрит она и на закон природы, такое значение придает она и методологическим указаниям; поэтому устранить в деле методологии всякое онтологическое обоснование представляется совершенно невозможным. Если даже признать вместе с эмпиристами, что все наше познание ограничено явлениями, то все-таки, кроме этого познания, Ф. должна содержать такую часть, в которой доказывается непознаваемость сущего в себе, т. е. часть, которую можно назвать онтологией, хотя и отрицательной. Из характера последней, различного у разных эмпиристов, вытекают различные последствия для самой их методологии в смысле различного понимания ими того, что такое закон природы. Так, для О. Конта, отрицающего познание сверхопытного на основаниях чисто исторических, закон природы есть просто некоторое первичное необъяснимое единообразие явлений; для Дж. Ст. Милля, исходящего из оснований гносеологических, закон природы есть результат ассоциации представлений; для Г. Спенсера, признающего бытие непознаваемой основы явлений, закон природы есть как бы символизация в нашем сознании единообразия этой непознаваемой основы. Отсюда получается значительная разница и в их методологии. За отсутствием внутреннего гносеологического основания О. Конт не только не дает никакой теории опытного познания, но даже неясно сознает границы последнего, отвергая как метафизику то, что последующая опытная наука признала своим неотъемлемым достоянием, напр. теорию эфира, учение о происхождении видов, наконец, всю психологию. Д. Ст. Милль, не впадая в такую ограниченность взгляда, не в состоянии извлечь из своего начала ассоциации какой-либо критерий достоверности опытного познания. Герб. Спенсер, наконец, смело вводит в состав последнего чисто метафизические части, устанавливая априорность основных истин науки и в психологии своей обсуждая и разрешая положительно вопрос о трансцендентной реальности внешнего мира. Таким образом, в пределах даже того философского направления, которое наиболее склонно ограничивать задачу философии одними методологическими вопросами, несомненно обнаруживается потребность и в онтологическом обосновании. Тем более признается нужда в таком обосновании в философских направлениях, не ограничивающих области возможного познания одними явлениями. Это выяснение необходимости онтологического обоснования устраняет вместе с тем вторую часть поставленной выше трилеммы, так как из сказанного ясно, что обоснование не может быть только онтологическим. Таким образом, следует признать, что обоснование научных истин из философского основоначала должно быть, как то видно из свойства самого этого основоначала, и гносеологическим, и онтологическим: первым - в смысле обоснования метода, вторым - в смысле приведения явлений, подлежащих научному исследованию, к тому сущему, которое служит им первопричиной. Здесь опять открывается возможность различных решений вопроса о способе этого последнего обоснования, зависящих уже от того или иного взгляда на само понятие первой причины. Этим различием взглядов определяется различие типов философских учений (см. ниже). Ф. нередко определяется как наука мышления. Анализ этого определения удостоверяет, что оно тождественно с определением Ф. как науки первой, или основной, истины. Определяя Ф. как науку мышления, тем самым желают выразить не то, что в философском исследовании участвует мышление, ибо мышление участвует во всякой науке, а то, что орудием Ф. служит исключительно мышление. Самый крайний эмпирист согласится с тем, что производство опытов и наблюдений, вообще установление фактической стороны дела не относится к задачам Ф., что ее функция начинается там, где начинается обдумывание, критика, доказательство, т. е. мышление. Но не в этом одном смысле Ф. есть наука мышления, ибо в противном случае философствование не отличалось бы от теоретических умствований прочих наук. Ф. есть наука мышления не только потому, что она действует исключительно при помощи мышления, но и потому, что в ней мышление имеет полный, ничем не ограниченный простор. Ф. идет туда, куда ведет ее мысль, не стесняясь никакими иными посторонними для требований мысли соображениями. Такого безграничного всевластия мысли никакая другая наука не допускает, так как всякая наука употребляет мышление лишь в данных заранее пределах, за которые не считает себя вправе переступать. Для математика понятие бесконечности есть не что иное, как средство разрешения специально занимающих его вопросов; если оно удобно, то для математика этого достаточно и в круг его исследований уже не входит оправдание этого понятия из первого принципа мысли и бытия. Естествоиспытателя не занимает вопрос, имеют ли пространство, время и то, что в них находится и совершается, реальность только опытную или трансцендентную. Но философская мысль не знает таких пределов и в исследовании понятий не удовлетворяется дотоле, доколе не разрешит или не убедится в окончательной неразрешимости всех встречаемых ею в них затруднений. Другими словами, Ф. возводит свое исследование до основоначала, или первой истины, и следовательно, определение Ф. как науки мышления совпадает с определением Ф. как науки первой истины.
