Николай Алексеевич скучающими глазами обвёл знакомые, приятно-привычные предметы своего кабинета. Всё здесь было дорого, просто, прочно и красиво, в строгом скандинавском духе. Преобладал спокойный, холодный тёмно-синий цвет.
На громадном письменном столе были расположены в педантичном порядке бумаги, конверты, чернильницы, карандаши, перья, рамки с портретами, часы, лампа, подсвечники, вазы с цветами, бронзовые фигурки для надавливания на разрозненные бумажки и ещё какие-то красивые вещицы без определённого назначения. По стенам стояли шкафы американской системы, набитые книгами в переплётах и без переплётов, и все эти книги были расставлены строго по форматам — маленькие повыше, — и в каждом формате по алфавиту.
В углу, близ окна, стояла очень странная, но дорогая скульптура: словно ножом или долотом наспех вырезанная из липового чурбана фигура неуклюжего, некрасивого, голого увальня, опирающегося на палку и согнувшего для чего-то толстые, мягкие колени. Но это было не дерево, а мрамор, и непонятно было, зачем так безжалостно изуродован кусок прекрасного камня талантливым скульптором. А что скульптор был талантлив, это было несомненно при первом же взгляде на эту диковинную статую: столько в ней было силы и незабываемой выразительности.
В таком же странном роде были и несколько висевших по стенам картин в гладких серебристо-серого цвета рамах. Краски этих картин были непомерно ярки, а фигуры написаны были так, что долго надо было всматриваться, чтобы что-нибудь понять. И всё же это были картины, отмеченные печатью несомненного таланта, сильного, яркого, необузданно-смелого, хотя, к сожалению, слишком модного.
А всё модное в искусстве, как и в жизни, имеет тот прискорбный недостаток, что рано или поздно выходит из моды и забывается. Иное, впрочем, воскресает в поздних поколениях; иное же забывается и погибает навсегда. (Ф. Сологуб.)
