Этот текст — продолжение публикации фрагментов книги Петра Агеевича Кошеля, посвященной Петербургу. Книга — один из томов серии «Столицы мира», которая готовится в издательстве «Рубежи — XXI век». Из храма — в баню, из бани — в кабак…
Это слова старой песни, популярной среди питерских мастеровых. В начале XVIII в. у петербургских рабочих были, конечно, и праздничные дни, и просто выходные. Но только в определенные часы даже в пределах своей слободы рабочие имели право ходить друг к другу в гости, в кабак, развлекаться игрой в карты. Собираться можно было лишь в церкви и кабаке. Кабаки густой сетью накрыли город; в середине XVIII в. их было более 120, в том числе на Адмиралтейской стороне — 48, на Петербургской — 30. В 1723 г. кабацкие доходы казны по Петербургу составили 128 тыс. рублей, а в 1752 г. питейный откуп дал более миллиона рублей. Продавали спиртное и тайком. Из уличенных в этом деле в 1752 г. спекулянтов самым крупным оказался прусский посол, на квартире которого был сделан обыск и отобрано еще не проданное вино. До наших дней дошел анекдот петровского времени. — Пойдем в церковь! — Грязно. — Ну так в кабак! — Разве уж под тыном пройти?
Кабаки в то время были крайне неряшливы, пиво в них стояло в больших открытых кадках, из которых теснящийся народ зачерпывал его деревянным ковшом и, и чтобы не проливать ничего даром, выпивал пиво над кадкой, в которую стекало таким образом по бороде то, что не попало в рот. Если у пришедшего выпить не оказалось денег, он оставлял в заклад старый тулуп, рубаху или другое что-нибудь, без чего мог обойтись до вечера, когда получит поденную плату и заплатит за пиво. Такой заклад обычно вешался на кадку, которая часто была кругом обвешена грязной рухлядью, но никто этим не брезговал, хотя нередко ветошь сваливалась в чан и там преспокойно плавала в пиве по нескольку часов. В праздники можно было пошататься по рынкам. Вот что пишет анонимный современник: «Сколько при Санкт-Петербурге находится рынков и прочих торговых мест, также по знатным улицам и перекресткам, всюду имеются маркитантские торги в избах, в лавочках и в разноску, оных премножество и числить нужды нет, некоторые для всяких рабочих людей и для скудных приуготовляют съестные припасы следующие: 1) в харчевнях варят щи с мясом и рубцы, 2) уху с рыбой, 3) пироги пекут, 4) блины, 5) грешневики, 6) калачи простые и сдобные, 7) хлебы ржаные и ситные, 8) квасы, 9) сбитень вместо чаю». Готовили всё это и продавали вразнос солдатские женки и вдовы, женки работные, а из мужиков — ярославцы да ростовцы. Как мы видим, развлечений для мастерового люда в Петербурге было мало. Самым главным развлечением — а заодно и лечением, и забавой — была, конечно, баня. При входе с улицы на банный двор сидел сборщик с ящиком и брал с приходивших плату за вход. Бедняки обычно приходили семействами или артелями по несколько человек, чтобы расходы были поменьше. Делали так: пока одни мылись, другие оставались стеречь одежду, потом менялись местами с вышедшими из бани. Парились порой по много часов, до одури. Столяр В.Гаврилов рассказывал, как во втором часу пополудни на двор к нему пришли работники и просили «ево, чтоб для их истопить баню, а за дрова, и за веники, и за работу рядили дать ему три копейки. Работники парилися и ночевали во оной же бане, а один из них там же на полке и умер». Приезжий иностранец О. де Ламотре, описав монастыри, порт и застраивавшиеся красивыми домами невские берега, пожелал «сказать два слова о банях». Вот что он отметил: «Эти бани по великолепию и чистоте не могут идти ни в какое сравнение с турецкими банями, но они тоже всегда полны народу; способ купания русских известен по нескольким напечатанным уже сочинениям, поэтому я избегу повторения. Русские так же привычны к купанию в бане, как к еде и питью, они используют баню в качестве универсального лечения от любого недуга, как турки свою. Русские бани построены в основном из дерева, и лучшая из них, какую я видел в Петербурге или в других местах, через какие проезжал, не сравнится с наихудшей турецкой, где бани построены из мрамора или твердого камня». Ученый швед Карл Рейнхольд Берк, живший в Петербурге в 1735 г., отмечал в своих «Путевых заметках»: «Русские моются часто, и это для простолюдинов если не универсальное средство лечения, то, во всяком случае, профилактика — они всегда спят одетыми, и им требуется раз в неделю купаться и надевать чистое, таким образом несколько освежаясь. Это дело в Санкт-Петербурге поставлено лучше, чем вообще по стране, ибо дворы за мужскими и женскими банями стоят так, что прохожим не видно никакое неприличное зрелище». Посланник Юст Юль в ноябре 1709 г. был свидетелем такой сцены. «За городом мне случилось видеть, как русские пользуются своими банями. В тот день был сильный мороз, но они все-таки выбегали из бани на двор совершенно голые, красные, как вареные раки, и прямо прыгали в протекающую возле самой бани реку; затем, прохладившись вдоволь, вбегали обратно в баню, потом выходили опять на мороз и, прежде чем одеться, долго еще играли и бегали нагишом. В баню русские приносят березовые веники в листах, которыми дерут, скребут и царапают себе тело, чтобы в него лучше проникала теплота и шире отворялись бы поры». Юст Юль делал вывод: «у русских всего три доктора», притом «первый доктор — это русская баня». Фридрих Христиан Вебер также заинтересовался «купанием» русских, которое они «употребляют как универсальное средство ото всех болезней». Он описал бани, из которых россияне «выбирают наиболее пригодную и полезную, по их мнению, против недуга». Вот что он еще отметил: «Вверху на крышах сидят дети и кричат, что бани их превосходно натоплены. Желающие мыться в этих банях раздеваются на открытом воздухе и бегут затем в баню; когда же там достаточно пропотеют и обдадутся холодной водой, выходят на воздух или на солнце, бегают везде под кустами, шутят и балагурят между собою. С изумлением видишь, что не только мужчины в своем отделении, но и девицы и женщины в своем, по 30, 50 и более человек, бегают, без всякого стыда и совести так, как сотворил их Бог, и не только не прячутся от сторонних людей, прогуливающихся там, но еще посмеиваются над своей нескромностью». Другой немец, оставшийся неизвестным, посетив Петербург в 1710 г., свидетельствовал: «Я частенько видал, как и мужчины, и женщины, чрезвычайно разгоряченные, выбегали вдруг нагими из очень жаркой бани и с ходу прыгали в холодную воду, сколь бы ни силен был мороз. После этого они считают себя совершенно здоровыми и бодрыми. Поэтому русские моются очень часто; пожалуй, нет ни одного домишки или хижины, даже самой бедной, при которой не стояла бы баня. Иного лечения они не знают». Что до совместного мытья мужчин и женщин, то у петербургского начальства это всегда вызывало недовольство, и правительствующий Сенат счел в конце концов, что сие «весьма противно». Баню как «медицинское средство» описал и упоминавшийся уже Ф.X.Вебер. По его наблюдениям, к этому средству прибегали «в тяжких болезнях» и состояло оно в следующем: «Натапливают печь обыкновенным образом, и, когда самый жар в ней, после топки, несколько спадет (до того, впрочем, что я не мог выдержать руки на полу печи и четверть минуты), залезают в нее пять, шесть, а иногда меньше или больше, человек; когда таким образом они разместятся и разлягутся в печке, товарищ их, остающийся снаружи, прикрывает устье печи так плотно, что пациенты едва могут переводить в ней дух. Наконец, когда они не могут уже более выдержать, то начинают кричать, чтобы сторожевой отворил печь и выпустил бы их из нее дохнуть немного свежим воздухом; вздохнув, они опять залезают по-прежнему в печь и повторяют приемы эти до тех пор, пока вдоволь не распарятся, после чего, с раскрасневшим, как кумач, телом, бросаются они летом прямо в реку, а зимою (что они еще больше любят) в снег, в который и зарываются совершенно, оставляя открытыми только нос да глаза. Так зарытыми в снегу остаются они два и более часа, смотря по тому, как требует их болезненное состояние, и этот последний прием считают они одним из превосходных средств к выздоровлению». Понятно, что Вебер в данном случае был свидетелем «массового посещения» «влазни»; вероятно, увиденное произвело на него столь сильное впечатление, что он впал в явные преувеличения. В XVIII в. в Петербурге появились «специальные» врачебные бани, получившие название бадерские (от немецкого слова, ассоциирующегося с ванной, купаньем, водолечебным курортом). Просуществовали они более пятидесяти лет. Чтобы получить право содержать врачебную баню, нужно было испрашивать разрешение правительства. Считается, что первым бадером в России был лекарь Христофор Паульсон, привезенный Петром I из Риги в 1720 г. После смерти Петра I должность придворного бадера была упразднена. И.Г.Георги писал в 1794 г.: «Для простого народа ... бани суть необходимо нужны. Почти всякий старается единожды в неделю или так часто, как может, ходить в баню, и в каждой части города имеются для того у воды несколько публичных бань для мужеска и женска полу. Публичные бани ... находятся обыкновенно в весьма обветшалых деревянных домах». Публичные (иначе торговые, народные, общие) бани держали поначалу крестьяне, переселившиеся на берега Невы. Потом банным промыслом стали заниматься купцы, чиновники. Бани не топили в большие церковные праздники (были закрыты в продолжение всей Страстной недели); если же праздники приходились на банные дни, например на четверг или субботу, то бани работали в среду или пятницу. Топили бани (но не все) два раза в день: с полуночи — утренние, с полудня — вечеровые; в этом была необходимость, потому что от беспрестанного поливания водой каменка остывала. Утренние бани открывались к заутрени, в церковный благовест, а вечеровые — к вечернему звону. Развлечения простолюдинов
Рабочие, несмотря на запреты полиции, играли в карты и в кости, вели кулачные бои. Ходили в лес по грибы и ягоды, устраивали игры, пели песни. Посещение церкви являлось обязательным, что подтверждалось указами. Известна история, как московские мастеровые, переведенные в Петербург на позументную фабрику, очень скоро познакомились с санкт-петербургскими нравами. Однажды они запели песни на улице, за что были тотчас арестованы и биты кошками. Из-за отсутствия поручителей они долго не могли освободиться из полиции. При длинном рабочем дне досуг мастеровых был коротким. Но и немногие свободные часы занять было нечем. Работных людей не подпускали к разбитым в столице садам, кунсткамере и библиотеке. По праздникам множество народа собиралось на большом лугу в окрестностях столицы; все разбивались на две партии и дрались с ожесточением, до крови. Хотя кулачные бои и были запрещены, в кабаках мастеровые нередко пробовали силу «в полюбовном бою». Во хмелю такие бои заканчивались иногда трагически. Были в Петербурге и общие праздники по случаю каких-либо важных событий. И обязательным атрибутом таких празднеств были фейерверки, приводившие всех в восхищение. Артиллерист Михайло Данилов издал в 1777 г. «Руководство производства фейерверков», где рассказывается об истории этого зрелища. «Художественные огни изготовляли Преображенского полка бомбардирские офицеры Карчмин и писаря, которых записки для составления ракет и до нашего времени сохранены. В тогдашнее время фейерверк исполняла помянутая рота: потом, когда граф Миних был фельдцейхмейстером, то составление и изготовление фейерверков зависело только от артиллерии. В России первым фейерверком был, а потом и оберфейерверкером г. Демидов, а по нем фейерверкером г. Мартынов, находящийся ныне при артиллерии генерал-поручиком. После него находясь я при изготовлении фейерверков так и иллюминации, удостоен был в 1756 г. в обер-фейерверкеры и во всю мою при лаборатории бытность не мало упражнялся как в военных, так и фейерверочных делах и работах». Далее о самих фейерверках. «Фейерверк, имея в виду, что его художество недолгое время показывает свои предметы, должен дорожить столь скоро преходящими действиями и применяясь ко образу мыслей зрителей, по политическим и гражданским связям, избирать то мгновение предмета, какое выразить может его искусство так, чтобы вдруг можно было оное обозреть и чтобы все занимая и привлекая зрение которого, удовлетворяло вместе и уму, все бы согласовалось и соответствовало цели и даже последняя ракета была пущена во время, дабы не отвлечь собою напрасно взора зрителей; одним словом фейерверкер должен изобразить торжество так, чтобы всякий, будучи от онаго в полном удовольствии, умственно мог себе представить не только повод и начало, но есть ли возможно и всю историю торжества». Английский посланник Клерк напугал русских обывателей в Устюге. В благодарность соловецкому воеводе за устроенную им травлю зайцев Клерк дал роскошный обед, после которого был устроен фейерверк. Было пущено несколько ракет и шутих и, кроме того, зажжено целых сто бочек смолы — при громадном стечении народа, собравшегося на это необычайное зрелище. Ракеты были приняты крестьянами за огненных змей, и они в страхе разбежались. Крестьяне в страхе разбежались в 1674 г., но в XVIII в. фейерверка уже не пугались; наоборот, фейерверками любовались, и они имели громадное воспитательное значение. Правительство ведь стремилось оказать влияние на умы. Манифесты могли слышать не все; печатные указы опять-таки были достоянием немногих: грамотеев в то время было мало, да и самый текст манифестов, нередко писавшихся в канцеляриях по-немецки, а затем переводившихся на русский, были не всегда понятны. Но когда перед глазами тысячной толпы из горящего орла, который словно парил в вышине, вылетала ракета, попадала в льва, зажигала его, после чего лев разлетался в куски, — всякий понимал, что орел — это российская держава, а лев — исконный враг, шведский король, и что орел победил этого льва. Вот почему экономный и расчетливый Петр не жалел денег на огненные забавы; его примеру следовали и преемники. Фейерверки стали терять свой пропагандистский смысл лишь в конце XVIII — начале XIX в. Для каждого фейерверка первой половины XVIII в. надо было прежде всего сочинить сценарий. К этой работе привлекались деятели науки и искусства. Проекты иллюминаций придумывали лучшие художники и ученые. В делах Академии наук, например, сохранился рисунок самого Ломоносова; ученый предлагал представить Геркулеса, облокотившегося на земной шар. Составленный проект поступал на «апробацию», и если он удостаивался утверждения, то его отсылали в артиллерийскую лабораторию, где искусные мастера должны были оживить картину при помощи пиротехнических средств. Нельзя забывать, что эти работы производились экстренно. Сегодня, едва переводя дыхание, на курьерской тройке прибывал в столицу курьер; выстрелами из Петропавловской крепости давалось знать населению, «что победоносным российским воинством одержана еще одна победа». Затем был молебен, а вечером, самое позднее — на другой вечер, должна была быть зажжена иллюминация, должны были прогреметь пушечные выстрелы и разноцветный дождь ракет должен был озарить темную петербургскую ночь. Вот описание фейерверка 1721 г.: «Во время шведского мира 1721 г. на Петербургском острову против Сената сделан был Янусов дом великим фигурным театром и убран весь фонарями разноцветными, в воротах план фитильной нарисован Янусов древней, мирорешительной. Противу того дома поставлены две особы, первая в знак императора Петра Великого, другая в знак короля Шведского и около дома по плану фитильному и возле их пирамиды, колеса и всякие огненные фигуры, да от того же дому протянута веревка к Сенатской галерее, и на ней укреплен орел. У всего того приуготовления был сам государь. И в ночи в 12 часу сам Государь зажег орел, который полетел прямо в Янусов дом и зажег план с статуей и как стал сгорать, то те особы пошли с простертыми руками и затворили ворота янусовы, из того храма вдруг вылетело больше тысячи ракет и потом с города, из поставленных по Неве реке галер, из пушек учинилася стрельба, подобная грому и молнии, и продолжалась с час; потом зажгли два плана: на одном корабль, идущий в гавань, с надписью: “конец дело венчает”, а на другом корона Российская и Шведская, соединенные на столбе, с надписью: “соединение дружбы”. По сгорании планов началась потеха огненная удивительным порядком с пирамидами, в подобие бриллианта, а на верху пирамиды корона Российская, а на другой корона Шведская и продолжалась потеха часа четыре». Сбегался народ поглядеть и на потехи Петра I. Особенно однажды позабавило зрителей представление на реке. Под барабанный бой, пушечную пальбу и визгливое завывание дудок по Неве торжественно плыл плот из пустых бочек. На них восседали, крепко привязанные, чтобы невзначай не кувырнуться в воду, кардиналы всешутейшего собора. Плот был подцеплен к другому, тоже сделанному из бочек. На нем единственный пассажир — князь-папа. Он сидел в деревянной лохани, которая плавала в громадном котле с пивом. Этот нелепый поезд тянула на буксире хитро устроенная деревянная машина в виде морского чудовища. Верхом на нем сидел сам владыка морей Нептун. Время от времени он поворачивал трезубцем князя-папу в его котле, а тот громко вопил со страху: плавать он не умел... Такие вот нехитрые развлечения были у жителей будущей российской столицы. Начало питерской промышленности: на потребу войны
Все промышленные предприятия мануфактурного типа, существовавшие в новой столице в петровское время, можно условно разделить на три группы. Первая и главная по своему значению объединяет предприятия казенные, работавшие в основном на военные нужды. Во вторую группу могут быть включены предприятия дворцовые, работавшие главным образом на нужды двора, а отчасти на рынок. К третьей группе относятся предприятия, принадлежавшие частным лицам или частным промышленным компаниям и работавшие в основном на рынок. Среди казенных предприятий второе по значению место (после Верфи) принадлежало Арсеналу — далеко, впрочем, уступавшему Адмиралтейству как по количеству занятых на нем рабочих, так и по размерам производства. Самое название Арсенала как учреждения, объединяющего все виды материального снабжения сухопутной армии, вошло в употребление лишь в конце царствования Петра I. Арсенал возник сначала просто как пушечно-литейный завод и лишь постепенно, обрастая подсобными предприятиями и сосредотачивая в своих стенах хранение всевозможных артиллерийских и вообще оружейных запасов и материалов, превратился в Арсенал в настоящем смысле этого слова. До 1720 г. он назывался Пушечным двором. Место для завода было выбрано на Московской стороне строящегося города, т.е. на левом берегу реки Невы, против просеки, получившей впоследствии название Литейной (будущего Литейного проспекта). Во главе стройки нового завода Петр I поставил известного голландского инженера Виллима де Геннина, который так энергично повел вверенное ему дело, что уже в 1713 г. были закончены основные здания завода. В сентябре того же года Геннин был назначен начальником Олонецких железоделательных заводов и уехал из Петербурга. Верховное наблюдение за петербургским литейным заводом осталось за генерал-фельдцейхмейстером Я.В.Брюсом. Но еще при Геннине, 15 января 1713 г., литейный цех завода начал работать, и вскоре были отлиты первые медные пушки. Литейный анбар быстро обрастал разными техническими предприятиями. Были выстроены кузница, слесарная, лафетная, токарная, столярная, паяльная и другие мастерские, а кроме того, целый ряд служб, сараев и т.п. Все эти здания получили в своей совокупности название Литейного двора. Двор был расположен на самом берегу Невы, на месте нынешнего въезда на Литейный мост. Место на Литейной першпективе служило с 1714 г. складом всех необходимых для производства нового завода материалов и припасов, а также местом хранения готовой продукции. Напротив — через першпективу — сосредоточились к 1715 г. все основные подсобные мастерские литейного завода; здесь же расположилось здание Артиллерийской канцелярии. Совокупность этих построек получила название Нового пушечного двора, а прежний Пушечный двор стал называться Старым. Новый пушечный двор, постепенно расширяясь, захватил всю территорию до реки Фонтанки. Основным производством было литье медных пушек. Сперва их отливали в формах с готовым уже ствольным каналом. Однако несовершенная техника плавки и отливки металла приводила к тому, что внутренность ствола часто оказывалась недостаточно ровной и гладкой, покрытой раковинами, что влияло на качество стрельбы. К 1720 г. перешли к плавке «глухих пушек», т.е. сначала отливали тело орудия без ствольного канала, который просверливался затем особыми сверлильными станками. Станки эти приводились в действие конной тягой. Отливались и другие предметы из меди, например колокола. В 1723 г. были изготовлены огромные тяжеловесные жернова для Охтинских пороховых заводов. Изготовление пушечных лафетов и зарядных ящиков к ним требовало кооперации труда разных специалистов — столяров, токарей, кузнецов, слесарей и т.д., вырабатывавших соответствующие части в специально оборудованных для этого мастерских. Изготовление разных жестяных предметов, например манерок для пороха, производилось в особой паяльной мастерской. Была построена также специальная мастерская для производства пушечных фитилей — силами прядильщиков и фитильных заварщиков. Поделки из кожи, главным образом для пушечных конских упряжек, требовали создания шорной мастерской. Обилие всех этих подсобных цехов и объясняет территориальное расширение Пушечного двора. Первый пороховой завод в Петербурге был построен на набережной Малой Невки, против Крестовского острова, примерно у нынешней Зелениной улицы, старое название которой было Зелейная; это была дорога, проложенная от пороховых, то бишь зелейных, заводов к Кронверку Петропавловской крепости. Когда был построен пороховой завод, в точности не известно, но сохранились архивные документы, показывающие, что летом 1714 г. на территории предприятия еще достраивались амбары для хранения составных частей пороха — селитры, серы и угля. Затянувшаяся война со Швецией усилила потребности в порохе. Поэтому в новом городе стали строить и новые пороховые заводы, на территории Охты. В течение 1715 г. сооружение одного из них шла уже полным ходом. Заводы по указу Петра должны были быть построены «на порогах», т.е. с самого начала было предположено использовать водяные двигатели (завод на Петербургской стороне продолжал действовать на конной тяге). Точное место постройки Охтинских пороховых заводов выясняется из наказа Артиллерийской канцелярии строителю заводов Мокею Гусеву: «Первой мельнице быть на реке Охте (по правой стороне) против бывших шведских кирпичных заводов, а другой мельнице быть на Луппе-реке вверх от Охты в 50 саженях». Для постройки плотин привлекались русские мастера. В 1716 г. деревянная плотина на Охте была уже построена, и при ней действовала одна пороховая мельница. Петербургские пороховые заводы, кроме сравнительно незначительной выделки нового пороха, занимались переработкой старого, испорченного пороха, присылавшегося для этого из прибалтийских крепостей. Охтинский пороховой завод в первый год своей работы дал всего лишь около 800 пудов продукции. В 1717 г., совершая заграничное путешествие, Петр в Голландии обратил внимание на местный порох, отличавшийся, по-видимому, значительно большей ударной силой, чем русский. Образец этого голландского пороха Петру удалось прислать в Россию. Испытание его дало превосходные результаты. Генерал Брюс обратился к Петру с представлением о выписке из Голландии мастера-специалиста, сумевшего бы поставить в России производство пороха на «голландский манир». В 1719 г. в Петербург приехал мастер Петр Шмидт. Он был стар, болезнен, несговорчив и гораздо больше заботился о собственном обогащении за счет русской казны, чем о внедрении в порученное ему производство новой техники. Шмидт не торопился открыть свой секрет русским. Для учета материалов, ведения денежных расчетов и отчетности на Петербургский пороховой завод был в начале 1720 г. командирован канцелярист Иван Леонтьев. Он происходил из дворян, служил ранее по ведомству Коллегии иностранных дел, долгое время жил за границей, хорошо знал иностранные языки, был, по-видимому, ловким человеком. Леонтьеву было поручено также выведать выведать у Шмидта упомянутый секрет. Выполнить это задание Леонтьеву в конце концов удалось, но информация поступила не от самого Шмидта, а при посредстве его молодой жены — Валентины де Валь. Об этом сам Леонтьев писал так: «Начал просить супругу его с прилежною учтивостью моею, чтобы она как мочно получила от него весь секрет о пороховом и селитерном деле». Петр Шмидт умер в апреле 1720 г., открыв перед этим свой секрет жене. После смерти Шмидта вдове его было обещано сохранение жалованья ее покойного мужа (780 рублей в год) — с тем, чтобы она осталась на заводе и обучала русских мастеров новому способу производства пороха. Валентина де Валь, по-видимому, добросовестно выполняла свои обязательства. Среди учеников ее были способные русские люди, например пороховой подмастерье Афанасий Иванов, хорошо знавший старый способ выделки пороха. Уже в июне 1721 г. он писал: «После смерти мастера Шмита учила меня жена ево Елена Иванова дочь, и я у нее пороховому делу, как новый порох делать и старый переделывать по голанскому маниру разных рук, такоже и селитру литровать и уголья жечь, научен, могу я и без нее, Елены Ивановой, сам собою делать. А что я ныне делаю новый порох и переделываю старой сильнее голанского мастера и мастерицына составу, то я научился от своего мозгу». В том же 1721 г. Валентина де Валь, решив навсегда остаться в России, просила зачислить ее на русскую службу. Просьба ее была уважена, и она получила официальное звание «пороховой мастерицы». Иван Леонтьев продолжал обхаживать Валентину де Валь, склоняя ее открыть теперь секрет «исправления негодного пороха». Валентина долго противилась этому, но, как писал Леонтьев, наконец «ослабела силою, и я, усмотря ее слабость, со всякою учтивостью услуг моих просил с увещанием, дабы она научила мастеров ... на что она склонилась». Итак, в конце концов вся новейшая техника выделки и переделки пороха стала достоянием русских пороховых заводов. Валентина де Валь прослужила на пороховом заводе в качестве «пороховой мастерицы» около 40 лет. В 1720 г. во главе Охтинского порохового завода был поставлен сержант понтонной роты Яков Батищев. Он был незаурядным техником-изобретателем. Раньше Батищев работал на Тульском оружейном заводе, где ввел ряд технических улучшений, заменивших ручной труд механическим. На Охте Батищев применил механическую силу воды для «кручения» пороха, т.е. для превращения выработанной массы в зернистый порох, что ранее производилось путем кручения ручных решет. Благодаря изобретению Батищева порох «крутился» системой грохотов, приводившихся в движение силою воды. К началу 1722 г. закончилось переоборудование трех старых толчильных (ступовых) пороховых мельниц в жерновые. На Охте предполагалась постройка сразу двух заводов. Батищев предложил отказаться от второго, а построить на отведенном месте новый вододействующий пушечный и оружейный завод. Однако Главная артиллерийская канцелярия приказала Батищеву немедленно начать стройку второго порохового завода. В 1722 г. работы по постройке этого завода на реке Луппе развернулись полным ходом, и в 1723 г. новое предприятие начало действовать. При его постройке Батищев ввел еще одно новое техническое изобретение. Вместо каменных жерновов, привозившихся для пороховых мельниц из Голландии («голландские камни»), Батищев применил литые медные жернова, изготовленные по его заказу на петербургском Арсенале. С целью увеличения веса в эти медные жернова было влито до 500 пудов свинца. Вес каждого такого жернова достигал 350 пудов. По-видимому, жернова эти работали хорошо, но так как стоимость их оказалась в 10 раз выше стоимости привозных, то дальнейшее производство их по распоряжению Петра было запрещено. И всё же в течение всего царствования Петра московские заводы продолжали давать стране большую часть пороха. Так, по нарядам Главной артиллерийской канцелярии в 1721 г. намечено было выработать пороха: в Петербурге — 3 тысячи пудов, а в Москве — 12 тысяч пудов; в 1724 г.: в Петербурге — 10 тысяч пудов, в Москве — 20 тысяч пудов. На потребу двора и рынка
Из числа дворцовых предприятий петровской столицы наибольшее значение имела Шпалерная мануфактура. Основанная в 1717 г., она просуществовала до 1859 г. и оставила по себе память в названии одноименной улицы. Почти все остальные дворцовые промышленные предприятия быстро заглохли и прекратили свое существование вскоре же после смерти первого императора. Часть из них была передана из ведения Кабинета в подчинение Берг- и Мануфактур-коллегий. Образцом для Шпалерной мануфактуры послужила королевская гобеленовая мануфактура в Париже, художественные ковровые изделия которой, привезенные в Россию, произвели на Петра сильное впечатление. По его указу Лефорт законтрактовал в Париже мастеров-специалистов гобеленового дела. В начале 1717 г. четыре мастера уже прибыли в Петербург. Контракт с ними был заключен на 5 лет с окладом жалованья по 400 рублей в год. В июне 1717 г. прибыли еще 11 французских мастеров, в том числе Бегагль с сыновьями и Камус. Бегагль был назначен директором мануфактуры. Ему, согласно контракту, предписывалось обучать гобеленовому делу и русских учеников: «принимать в свою службу российскую нацию и обучать их всему, что касается до того мастерства». В 1719 г. Шпалерная мануфактура была передана в управление единой тогда Берг- и Мануфактур-коллегии, а с выделением в 1722 г. особой Мануфактур-коллегии — в ведение последней. С этого времени в положении производства произошла решительная перемена. «По приговору Мануфактур-коллегии, — читаем мы в документе, — велено для шпалерного дела оставить в Питербурхе только 5 человек (французов), в том числе баселистов четырех, которым жалованья надлежит давать по 400 рублей человеку, а из готелистов одного, а именно Бегагля, жалованья ему ведено давать по 500 руб. на год. Да к ним же велено набрать из русских 10 человек учеников». С этого времени к работе в основном привлекаются упомянутые русские ученики. Число их постепенно растет: в 1725 г. «в науке шпалерного дела» числились 22 ученика. При Шпалерной мануфактуре было оборудовано и красильное отделение. В нем производилась окраска шерсти, гаруса, шелковых нитей. Хорошие «шпалерные мастера» владели обычно обоими видами искусства, и ткацким и красильным. Красильня обслуживалась, конечно, и чернорабочими. Сохранилась любопытная челобитная «Шпалерной мануфактуры красильного дела дроворуба» Филата Кадышева. Кадышев жалуется, что получает всего 1 рубль 30 копеек в месяц, «а работа весьма не склонна … и того жалованья не токмо что на одежду и обувь употребить, но и пропитание с немалым недостатком имеет, и всегда де бывает в мокроте и при огне и от того весьма платье и обувь носится необычайно». Главный интерес этой челобитной — в ее заключительной части, в которой Кадышев просит перевести его в ученики красильного дела: «А ныне возымел охоту, чтоб быть и обучаться красильному делу, понеже хотя при рубке дров и при носке воды пребываю, однако ж, смотря на протчих, прилежно обучаюся как красильному и пресованью, так и катанью коломинок, о чем и мастер красильного дела весьма известен». Просьба Кадышева была удовлетворена, и мы встречаем его через несколько лет в качестве одного из способнейших учеников западных умельцев. Кроме Шпалерной мануфактуры на территории Екатерингофа были расположены и другие дворцовые предприятия, а именно: коломенковая и полотняная фабрики, завод для выделки пудры, плетеночная фабрика и две ветряные мельницы — одна крупяная, другая масляная. Из этих предприятий наиболее крупным была полотняная фабрика. Точное время ее основания неизвестно, но она наверняка уже существовала в 1720 г. В 1722 г. наряду с другими дворцовыми предприятиями она была передана в «диспозицию» Мануфактур-коллегии. Фактически с 1722—1723 гг. дворцовые фабрики утратили свою специфику и превратились в обычные казенные предприятия. По инициативе Петра было основано в Петербурге и его окрестностях еще несколько казенных фабрик и заводов, рассчитанных на производство предметов широкого потребления. Их судьба оказалась аналогичной судьбе предприятий дворцовых: очень быстро почти все они перешли в частные руки. Отметим, кстати, что из-за особых менеджерских идей Петра, отдававшего явное преимущество «компанейской» форме владения промышленными предприятиями, почти все петербургские частные мануфактуры были корпоративными; каждый совладелец вкладывал свою долю капитала и нес свою долю риска. Петр обращал особое внимание на кожевенное производство. До него в России юфть выделывалась с помощью дегтя, и обувь получалась очень низкого качества. Под угрозой самого жестокого наказания, вплоть до лишения всего имущества и ссылки на каторгу или в вечную работу на галеры, Петр запретил выделывать обувь старым способом и торговать такой обувью. Было приказано выделывать юфть по новому способу, применяя вместо дегтя ворванье сало. Очевидно, Петр и основал в 1718 г. в Петербурге на Выборгской стороне, в бывшем дворе А.В.Кикина, казенный кожевенный завод — как образцовый. Кроме кожевенного завода Ильи Исаева с товарищами в конце 1724 г. в Петербурге начал строиться завод «лосиных и козлиных и оленьих кож», организованный иноземцем Христианом Лоренцом. На заведение этого производства Лоренцу была выдана из казны ссуда сроком на три года. Работать завод начал с 1725 г. На прокорм и в назидание подданным
В 1718 г. московскому купцу Павлу Вестову было предложено правительством завести в Москве на «компанейских» началах сахарный завод. Вестов с компаньоном своим Еремеем Кизелем предпочел строить сахарный завод не в Москве, а в Петербурге — очевидно, потому, что сырьем для выварки качественного сахара являлась тогда масса из тростникового сахара, привозить который необходимо было из-за границы, и доставка его морским путем прямо в Петербург удешевляла стоимость производства. Вестову удалось получить для завода удобное место на Выборгской стороне на берегу нынешней Большой Невки, вблизи от казенных пеньковых амбаров, где была оборудована пристань для прихода иностранных кораблей. К 1720 г. постройка была закончена, и с 14 июня 1720 г. завод начал работать. В 1717 г. одновременно в Москве и Петербурге была учреждена «Штофных и прочих шелковых парчей мануфактура». Основателями ее являлись объединившиеся в компанию три представителя высшей знати Петербурга: президент Адмиралтейств-коллегии граф Федор Матвеевич Апраксин, президент Коммерц-коллегии Петр Андреевич Толстой и вице-президент Коллегии иностранных дел подканцлер барон Петр Павлович Шафиров. Для устройства фабричных помещений казна пожаловала этой компании дома в Петербурге и Москве. В Петербурге компаньоны получили каменный дом генерал-фельдмаршала князя Голицына. Вместе с тем «интересентам» было выдано от казны огромное денежное пособие — 36 672 рубля (правда, они сами вложили в дело собственный капитал — 57 837 рублей). Кроме всего этого, вельможные члены кумпанства, в целях обеспечения сбыта будущей продукции своей мануфактуры, добились от правительства полной монополии в производстве шелковых материй, бархата, парчи и штофов и запрета ввозить эти материи из-за границы. Основное предприятие с сотнями рабочих развернулось в Москве, в Петербурге же существовал лишь весьма скромный филиал. По-видимому, высокопоставленные коммерсанты не умели или не хотели вести дело с верным расчетом и уже в 1721 г. приняли в свою компанию московских купцов — Матвея Евреинова с товарищами, всего 8 человек. Очень скоро именно купцы стали реальными хозяевами, и в 1724 г. титулованные «интересенты» вовсе вышли из компании, не забыв забрать свои деньги. Производство в Петербурге пива и спирто-водочных изделий вызвано было прежде всего нуждами флота; значительное количество этой продукции потреблял и сам город. Первоначально пиво ввозилось из-за границы. Но уже в 1716 г. на Выборгской стороне возникли солодовые и пивоваренные заводы, сначала казенные, а потом и частные. Быстрое развитие пивоваренного производства с этого времени объяснялось в значительной мере тем, что в морском рационе заменили кислые щи из щавеля как противоцинготное средство пивом. Пиво варилось и в Кронштадте; его расход только на нужды флота достигал в 1721 г. 325 тысяч ведер (ведро — 12,3 л). В середине XVIII в. в Петербурге насчитывалось 4 пивоваренных завода, их них 3 частных. Почти одновременно с пивоваренным, в 1718 г., в Петербурге появляется и казенный водочный завод. Позднее, в 1738 г., вступает в действие и частный водочный завод, на котором, кроме водки, производились также духи. Табачное производство началось в Северной столице также с 1718 г. Производство рождало отходы. Но рядом указов жителям Петербурга под угрозой штрафа запрещалось выбрасывать мусор в Неву, в речки и каналы города, чтобы не засорять фарватера. Позднее с той же целью запретили сплавлять по рекам и каналам города неокоренный лес. Возбранялось также выбрасывать сор с кораблей в Финском заливе в районе устья Невы — под угрозой штрафа в 100 ефимков; при повторном нарушении судно могли конфисковать. Питерские мастеровые
Дошедшие до нас данные о промышленных рабочих первой половины XVIII в. позволяют говорить, что в 1730-е гг. крупные частные промышленные предприятия города имели свои постоянные рабочие кадры. Мастеровые рекрутировались из четырех основных источников: из крестьян, из детей посадских людей, из солдатских детей и из детей людей фабричных. Беглые крепостные и крестьяне с просроченными паспортами после производившихся переписей и общих ревизий закреплялись за промышленными предприятиями. Правительство предписывало также направлять на мануфактуры осужденных за преступления женщин и негодных для военной службы «праздношатающихся» мужчин. Трудные условия жизни заставляли работных людей отдавать в учение на фабрику своих детей. Предприниматели охотно брали таких учеников, и правительство поддерживало предпринимателей, закрепляя за ними право на использование этого вида рабочей силы. Поступали на предприятия в качестве учеников и солдатские дети, нередко направляемые туда распоряжениями правительства из гарнизонных школ. Ведомости регистрации цехов 1721 и 1724 гг. рассказывают, откуда приезжали ремесленники в новую столицу; процент уроженцев Петербурга в те годы был, естественно, ничтожен. Наибольшее число новопоселенцев, занявшихся промышленным трудом, дал Ярославль с уездом, за ним следует Москва с уездом, потом — Галич, Кострома, Романов, Пошехонье, Кашин, Ростов, Новгород, Осташков, Вологда. И так далее. Любопытны сведения о специальностях ремесленников, прибывавших в столицу из различных местностей. Осташковцы состояли в рыбном цехе, все прибывшие из села Кимры были сапожниками, сапожниками же были и большинство кашинцев. В пищевом производстве преимущественно были заняты галичане, костромичи, романовцы и пошехонцы. Большинство ярославцев были пирожниками. Всего в пищевом деле была занята почти половина зарегистрировавшихся ремесленников. Другую значительную группу цеховых составляли лица, занятые изготовлением одежды и обуви. Очень немногочисленные цехи были представлены только иностранцами (они обслуживали исключительно или преимущественно дворянство); это были цехи золотой (17 человек), парикмахерский (15 человек) и позументный (6 человек). Одна из ведомостей 1720-х гг. дает сведения о социальном составе зарегистрировавшихся цеховых Петербурга. Из учтенных 1455 человек 838 человек, или 57,6%, были крепостными крестьянами — помещичьими, монастырскими, дворцовыми и др.; 1269 человек были посадскими людьми, приехавшими из разных городов. Монастырских служек и церковных причетников насчиталось 14 человек, солдатских, стрелецких и казачьих детей и ямщиков — 9 человек, «гуляк» — 5 человек, 96 человек (6,6%) были пришельцами из новозавоеванных городов, 188 человек (12,9%) являлись иностранцами. Таким образом, основным источником рабочих кадров Петербурга были крестьяне, за ними следуют посадские люди. К сожалению, ведомости тех лет охватывают лишь малую долю лиц, занимавшихся ремеслом и прочим промышленным производством в столице. А между тем в 20-е годы XVIII в. Петербург уже был вторым после Москвы центром не сопряженной с сельским хозяйством деятельности в России. Камер-юнкер Берхгольц посетил мануфактуру Тамсена в Москве, где видел, как и кто на ней работал (нет оснований думать, что условия труда на московских и петербургских мануфактурах в чем-либо различались, а запись Берхгольца представляет собой любопытный мемуарный документ о работных людах петровского времени). Берхгольц сопровождал герцога Голштинского, посещения которого ждали и к которому готовились. Поэтому многие подробности, записанные Берхгольцем, конечно, не отражают повседневной жизни предприятия, к ним надо относиться осторожно. Берхгольц посетил женское отделение прядильни, где работали девушки, отданные на работу в наказание «лет на 10 и более, а некоторые и навсегда». Комната, где находились прядильщицы, поразила свидетеля чистотой, а девушки — своими красивыми платьями. Берхгольц побывал еще и в других мастерских, очевидно, не вошедших в заранее разработанный маршрут гостей, ибо, как замечает Берхгольц, в них «воняло почти нестерпимо». Гости осмотрели также мастерскую, в которой работало 20—30 человек свободных работников. Они получали заработную плату, не превышавшую, по словам Берхгольца, того, во что обходится содержание арестанта. Анонимный польский путешественник, посетивший Петербург в 1720 г., сообщил следующие сведения о какой-то петербургской ткацкой мануфактуре: «На берегу Невки есть длинный двухэтажный каменный дом, в котором 6 комнат внизу и столько же наверху... В каждой нижней комнате этого дома есть 5 станков для выделывания полотна. В угловых же комнатах работают столяры и токари, которые приготовляют станки, мычки, веретена, прялки, мотальницы, утки, челноки и другие снаряды. В комнатах верхнего этажа много женщин под присмотром англичанки, которая наблюдает за их работами. В одних комнатах прядут, в других разматывают, в третьих наматывают. Здесь множество людей, есть и смотритель, который всем управляет...» А теперь — немного фольклора того времени.
Как во городе во Санкт-Питере, Как на матушке на Неве-реке, На Васильевском славном острове, Молодой матрос корабли снастил О двенадцати тонких парусах, О двенадцати полотняных. Что увидела красна девица Из высокого нова терема; Выходила тут красна девица На Неву-реку по свежу воду. Почерпнув воды, остановилася, А поставивши, думу думала, Думу думавши, слово молвила: «Ах, душа моя, добрый молодец! Ты к чему рано корабли снастишь О двенадцати тонких парусах, О двенадцати полотняных?» «Что ты, глупая красная девица, Неразумная дочь отецкая? Не своей волей корабли снащу. Не своею я охотою,— По указу я государеву, По приказу-то адмиральскому!» Как на фабрике на Милютиной Душа девица полотно ткала, Не простое, но белотканное; Посредине всё пташечки, По краям всё черны соболи. Приходила к ней родна матушка, Душа девица испужалася, Мелки пташечки разлеталися, Черны соболи разбежалися... Из-под камешка из-под белого Не огонь горит, не смола кипит, То кипит сердце молодецкое, Не по батюшке, не по матушке, Не по брате, не по милой сестре — По душе-душе красной девице... Как пришла ко мне весть нерадостна: Душа девица-свет больным больна. А после пришла ко мне грамотка: Душа девица переставилась...
