Последний день июня месяца; на тысячу верст кругом Россия — родной край. Ровной синевой залито все небо. Одно лишь облачко на нем — не то плывет, не то тает. Безветрие, теплынь. Воздух как парное молоко.
Жаворонки звенят. Воркуют зобастые голуби. Молча реют ласточки. Лошади фыркают и жуют. Собаки не лают и стоят, смирно повиливая хвостами.
Пахнет дымком, травой. Кбнопляни-ки уже вошли в силу и пускают свой тяжелый, но приятный дух.
Глубокий, но пологий овраг. По бокам в несколько рядов головастые, книзу исщепленные ракиты. По оврагу бежит ручей; на дне его мелкие камешки словно дрожат сквозь светлую рябь. Вдали, на краю земли и неба — синеватая черта большой реки.
Вдоль Оврага — по одной стороне опрятные амбарчики, клетушки с плотно закрытыми дверями; по другой стороне пять-шесть сосновых изб с тесовыми крышами. Над каждой крышей высокий шест скворечницы; над каждым крылечком вырезной железный, крутогривый конек. Неровные стекла окон отливают цветами радуги. Кувшины с букетами намалеваны на ставнях. Перед каждой избой чинно стоит исправная лавочка; на завалинках кошки свернулись клубочком, насторожив прозрачные ушки. За высокими порогами прохладно темнеют сени.
Я лежу у самого края оврага на разостланной попоне. Кругом целые вороха только что скошенного, до истомы душистого сена. Догадливые хозяева разбросали сено перед избами: пусть еще немного посохнет на припеке, а там и в сарай! То-то будет спать на нем славно!
Курчавые детские головки торчат из каждого вороха. Хохлатые курицы ищут в сене мошек да букашек. Белогубый щенок барахтается в спутанных былинках. Русокудрые парни, в чистых, низко подпоясанных рубахах, в тяжелых сапогах с оторочкой, перекидываются бойкими словами, опершись грудью на отпряженную телегу, — зубоскалят.
Из окна выглядывает круглолицая молодка; смеется не то их словам, не то возне ребят в наваленном сене.
Другая молодка сильными руками тащит большое мокрое ведро из колодца... Ведро дрожит и качается на веревке, роняя длинные, огнистые капли.
Передо мной стоит старуха хозяйка. Крупные дутые бусы в три ряда обвились вокруг смуглой худой шеи. Седая голова повязана желтым платком с красными крапинками, низко навис он над потускневшими глазами.
Но приветливо улыбаются старческие глаза, улыбается все морщинистое лицо. Наверное, седьмой десяток доживает старушка, а и теперь еще видно, что красавицей была в Свое время!
Растопырив загорелые пальцы правой руки, держит она горшок с холодным, неснятым молоком, прямо из погреба; стенки горшка покрыты росинками, словно бисером. На ладони левой руки старушка подносит мне большой ломоть еще теплого хлеба.
Петух вдруг закричал и хлопотливо захлопал крыльями; ему в ответ, не спеша, промычал запертый теленок. «Ай да овес!» — слышится голос моего кучера.
Душа моя впитывает довольство и покой вольной дербвенской жизни.
